Если соблюдать точность, мы были знакомы десять лет. В первый раз встретились в гостях у Димы Кузьмина в октябре 93-го, когда Максим и Женя путешествовали по столицам. Но тогда они спешили на питерский поезд, и мы толком друг друга не запомнили, разве что были представлены и успели обменяться приветствиями.

Полгода спустя, конец апреля, Центральный дом работников искусств, 2-й московский фестиваль молодой поэзии. Несколько десятков выступающих каждый день, впечатления спутанные, имена и строчки не помещаются в голове, и все же кто-то кого-то или что-то показавшееся интересным отмечает, а многие именно тогда и познакомились. Подошли они ко мне, кажется, вчетвером. Из Екатеринбурга. В двух словах обрисовали, как у них там дела с литературой («скучно, конечно, но вот пытаемся что-то живое делать. Мы отсюда далеко, вряд ли к нам когда-нибудь доберетесь, давайте переписываться»). Один из них, лет двадцати пяти, полноватый, смущенно-нетерпеливый, быстро и много порывавшийся сказать — вот первое, и не сказать чтобы впоследствии подвергшееся каким-либо серьезным изменениям, внешнее впечатление о Максиме.

После фестиваля я переписывалась время от времени по трем екатеринбургским адресам — с Алешей Верницким, Виталиной Тхоржевской и — так сложилось, что чаще других, — с Максимом Анкудиновым и Женей Дьяченко. В течение двух лет пересылали друг другу свои и не свои стихи, делились в основном впечатлениями о прочитанных книгах, но неизбежно проскальзывали и какие-то мелкие подробности прочей нашей жизни (бывало, что совсем и не мелкие: у Жени с Максимом весной 95-го родился сын Витя). Настойчиво приглашали в гости, о городе и своих друзьях рассказывали так, что действительно хотелось бросить все и приехать, несмотря на полтора дня в пути. В конце марта 96-го мне удалось, наконец, выбраться туда на неделю.

Помню, было потом смешно, когда Максим стеснялся сделанных в те дни фотографий: «Я не хочу, чтобы ты запомнила нас такими», — имея в виду, что они в футболках, халатиках и тому подобной домашней одежде (хотя в другое время он мог подолгу убеждать в своей нелюбви ко всякого рода формальностям). Гостеприимство хозяев дома граничило с героизмом — вопреки повседневным бытовым делам, обычным для семьи с маленьким ребенком, а также занятости Максима на работе, каждый вечер кто-то был у них в гостях, или меня вели к кому-то в гости, или показывали город. Красное вино, стихи, разговоры, были даже спонтанно организованы (стараниями Саши Гааба) коллективные поэтические чтения в одной из университетских аудиторий — с числом участников немногим меньшим, чем на московском фестивале (ну, меньшим, конечно, но если сделать поправку на время подготовки…).

Дальнейшее по прошествии времени выглядит как цепь случайных событий (инициированных, впрочем, мною), в которую несколько человек, и в первую очередь Максим с Женей, как непосредственные свидетели, невольно оказались вовлечены. Ради, что называется, прекрасных глаз одного из друзей этого дома я приехала к ним еще раз, в июле. Максим в силу своего характера не мог спокойно наблюдать со стороны перипетии сего быстрого, но не безболезненного частного сюжета. Все происходившее он переживал чуть ли не сильнее тех, с кем оно непосредственно происходило. Весной и летом 96-го от него потоком шли длинные письма (иногда по два в день), импульсивно-утешительно-влюбленные, неровным почерком: то много страничек еле читаемыми, мелкими буковками, то вдруг — если что-то эмоциональное — крупными строками в сантиметр высотой. Вот только один из эпизодов: мне передавали, что он написал цикл стихов, посвященный «тебе и ему», потом застыдился этих стихов и сжег их, хотя сам еще долго всем рассказывал и о стихах, и о сожжении. Стихов вообще было много: присылал, вдогонку «передумывал» и просил никому не показывать. И по-прежнему в тех письмах пересказывались длинные, преувеличенно-восторженные, иногда вполне уже мифологизированные истории о городе и его обитателях.

Склонность к разнообразным гиперболам, нервы и быстрые смены настроения, временами всерьез осложнявшие его повседневное общение с близкими, нисколько не мешали Максиму при любых обстоятельствах быть удивительно добрым человеком, готовым отдавать бесконечное количество времени и внимания друзьям. Летом в той же нежно-утешительной манере, в какой писал, уговорил вместе с ним и Сережей Меньшениным выбраться из города, прогуляться, взглянуть на горы и озера. Стесняясь, отворачивался от фотоаппарата, прижимаясь к скалам — так и вышел на одном из снимков. Во время той прогулки я была весело брошена в озеро — с европейского берега в азиатскую воду, как утверждал Максим, — и чуть не сломала палец о камешек на дне, зато отвлеклась от лишних невеселых мыслей.

Потом были короткие письма весны и лета 97-го, редкие — 98-го и 99-го, неизменно вверху на первой странице «Оля, сестренка, привет» и указание даты и точного времени написания. В один из конвертов вложено библиотечное требование, на другой наклеена марка со св. Николаем — как пожелание чуда. Рисунки — обведенная пятерня, смешной пес, корабли, самолеты, планы города и схемы железнодорожных веток. Пара писем ужасным почерком с припиской прямо на конверте — «со сломанной рукой». В графе «Кому» он мог написать «Ольке, мыши такой», а под адресом отправителя, например, следующий постскриптум: «Я тоже люблю Гиляровского». Неровные, по его обыкновению, строчки, перескакивающие от легкого флирта к серьезной тоске (он тяжело переживал развод, последующие личные неурядицы, безденежье, проблемы на работе). «Душа моя пустая-пустая. Увы, я уже по ту сторону добра и зла, где нет ни добра, ни зла, ни счастья». Влюбленность и жажда поцелуя «с проникновением языка до сердца» соседствуют с признанием в том, что при малейшем намеке на ответное чувство струсил бы и сбежал немедленно. Много стихов, написанных преимущественно в поездах между Тагилом и Екатеринбургом (если уж выбирать между этими двумя городами, писал, то дорогу из одного в другой, потому что выбрать — нельзя). Не страшный и вовсе не фанатичный, но отчего-то и не смешной пафос по разным поводам — политика, искусство, феминизм, стиль жизни.

В начале 2000 г. Максим приехал ненадолго в Москву на презентацию стихотворного сборника «Ж» с его участием (делал эту книжку Коля Винник). При встрече вел себя смущенно, а после снова присылал сбивчивые, частые письма о своей жизни из Челябинска, Тагила, Екатеринбурга, утопающие в подробностях от пирометров и датчиков пламени до матерных анекдотов 1945 года. Я редко на них отвечала, не знала, о чем писать.

Письма 2000 – 2001 гг. почти все на диаграммной ленте, с рисунками, в одном веселый зеленый змий с букетом цветов в пасти, обвивающий бутылку «Ахашени».

«Четверг, 28 Декабря 2000 г., г. Екатеринбург, работа, 14.00.. 5–11 Января 2001 г., там же… Милая Оля, здравствуй. С Новым тебя Годом! С всяческими праздниками… С Рождеством Христовым, слышишь?
Стихи вот… несерьёзные какие-то + очень серьёзная и важная статья о книге такой, а книга-то про Чехова… + дурацкий проект Гимна России (это называется – допился).
Ничего нового».

Затем послания приходили уже в основном по электронной почте. Шутил, что живет, как по Довлатову, стараниями жены-студентки (со второй женой Максима, Аней, я знакома только заочно). При неизменной резкости в суждениях и оценках, когда речь шла о культуре и искусстве, в иных случаях тон этих писем постепенно смягчался, и общее их настроение тоже обещало какие-то проблески. Человеком он был, однако, малопредсказуемым, и поэтому вряд ли будет честно завершать рассказ о нем предположениями, как бы все могло измениться, если бы у него было еще время.

Однажды летом 2001-го написал, что завтра идет лечить зубы, и вслед за тем несколько распоряжений «на случай чего», вроде завещания. Смешно, конечно, было такое читать. В тот момент.