Французская поэзия очень весомая. И если текст — это ткань, стихи французских поэтов нашего века сотканы из плотной ткани.
Их можно пощупать. Они насыщены работой духа и тяжелой мощью мысли, в отличие, например, от немецкой поэзии эмоций. Мысль эта поэтическая часто религиозная, и все же обращенная к человеческому разуму. Замечая эту особенность французской (в самом широком смысле французской) поэзии, вспоминаешь расхожее обывательское мнение о Франции как самой рационалистической стране Европы. Быть может, оно и не такое уж неверное. Это не хорошо и не плохо, это просто видимая действительность. Настолько видимая, что даже я при своем ужаснейшем плохознании языка не могу не узреть ее.

Итак, плотная ткань разума.
Еще — откровеннейшая любовная лирика, не имеющая прямых аналогов у одного народа.
Еще — музыка звуков, фоносемантика, звукопереложение жизни народа.
Ра-бо-та с о-бра-зом.
А еще что?

Золотыми нитями в лирику вплетены джаз и море.

Морская франкова душа рождена еще в ХVIII веке Сюркуфом и Лаперузом, нет же, раньше, во времена Шамплейна, нет же, раньше, первым галлом, испившим греческого красного вина у стен Марселиуса и пожелавшим иссадить всю свою страну теми самыми, вкусными, как девичий сосок, овальными ягодами, русская тема в ней отражена залпами легендарного броненосца «Цесаревич», сотворенного великим французским корабелом Бертеном, легким пенным бегом «Нормандии», спроектированной русским эмигрантом Юркевичем и отражением мачт французской эскадры на одесском рейде. Одна из самых тяжелых парусных регат мира в классе яхтсменов-одиночек — «Ромовый путь» — исходит из Франции, яхтсмены, следуя древней дороге пиратов и контрабандистов, пересекают на легких суденышках осеннюю штормующую Атлантику.. А джаз без Франции и не появился бы. Джаз расцвел во Французском квартале Нового Орлеана, а саксофон и вовсе изобретен во Французской Бельгии.
И сегодня Париж — первый джазовый город Европы и мира, издается куча журналов, «Джазманн», «Джаз-магазин», на площади Пигаль работает музыкальный толчок, продаются тромбоны и гитары: «Джипсоны», «Стратокастеры», «банки» (колонки) и барабаны, толпятся музыканты, джазисты, туристы, работает нелегальная, но очень известная, музыкальная биржа труда, и вообще в Париже много где играют джазы.

Стихи на французском языке — огромный открытый мир, на нем пишут и говорят не только европейцы, но и вьетнамцы, африканцы, американские индейцы и метисы. Во многих странах, как, например, в дореволюционной России, французский — язык аристократии и интеллигенции, людей культуры и искусства, мореплавателей и торговцев — большой, огромный мир, переполненный океанским ветром!

Так, арабы? Арабы, арабы!
Все они — переодетые арабы.
Полеты Сент-Экзюпери и его товарищей сквозь время.
Песня.

Перевести бы песни Шарля Азнавура, Эдит Пиаф, Жан-Жака Гольдмана, Джо Дассена, Жака Бреля, Барбары, Далиды, Жоржа Брассанса!..
Скажете — кто такая Далида? Литератор? — Нет. — Тогда зачем переводить? А затем, что в трудную минуты песни Далиды удержали меня от разных сильных и разрушительных поступков, равно как ее судьба. Довод? Еще какой!
А вот Барбара — безусловно большой поэт, хотя и не литератор, а музыкант.
Это уж безусловно довод. И Брассанс не литератор, а уличный хулиган, и Брель не литератор, а актер, а Сент-Экс вообще летчиком работал!
Так из чего ж состоит литература, поэзия, проза?
Вот из этой смертной ткани-то и состоит.
Лотарингский крест на танковой броне.

(Это еще раз о русском влиянии: подобную, только православную символику носили солдаты белых армий Юденича. Вот только воевали они против своего народа, и разбросала их Истории — по полям под Петроградом, по Берлинам и Парижам, Прагам и Нью-Йоркам, и пили они там с американцами и французами русскую водку, рассказывая будущим солдатам де Голля и Леклерка о кровавой доблести русских в братоубийственной войне.)

Чистой воды бы напиться.

Для меня поэзия Франции и других стран, где живут народы французской цивилизации (это Южная Бельгия, Квебек, африканские «зона франка» и Магриб, отчасти Швейцария, наконец, разные маленькие страны в Новом Свете и Океании вроде Гвианы и Маврикия) была настоящим открытием. Но прежде всего — самой Франции с ее сверхразумом и танцем духа в прыгающих строчках.

В эту мою личную Антологию попали только стихи, вызвавшие у меня чувство эмоциональной зависимости, глубокой эмпатии, и, к сожалению, переведенные только мной лично, так как связями с другими, более профессиональными переводчиками, я, увы, не располагаю. Может быть, со временем в нее попадут тексты, переведенные моими товарищами, даже и из старшего поколения, так как такие вещи, как элюарова «Свобода», апполинерова «Зона», или стихи Рене Ги Каду и в других переводах вызывают не меньшую эмпатию. А есть и такие переводы, что лучше и не переведешь вовсе.
Все-таки надеюсь, что мои переводы – достаточно современные. Они, естественно, «не по технологии», если иметь ввиду под «технологией» действительно основную на сегодня технологию литературного перевода: сначала критик отмечает кого-то, потом кто-то «творит» «подстрочник», а уж затем «профессиональный поэт» как-то там его складывает (как выйдет, как ему Бог на душу положит, как он переберет спиртного и т.д.).. Естественно, что при таком подходе глубина первоначального впечатления и очарования – смазывается, остается за переводом. Кроме того, русская (советская на самом деле) традиция убирать из перевода те неровности и ясности и открытости, заложенные автором, чтобы власти или начальники, не дай Бог, не обиделись – не приближает перевод к оригиналу, настроение к настроению, дух к духу.. Я переводил, как в XIX-м веке переводили: прочитал, увлекся, перевел – по строчкам, про звукам, по музам и фонемам, кропотливо, вручную.. Так, наверное, будут переводить и в веке грядущем; такая технология мне более по душе, даже если это и не профессионально и не как принято. Зато Пушкин переводил Мериме точно так же!..

Мало кто помогал мне в этом. Из франков вдохновительницей моих трудов была скромная, обаятельная и трудолюбивая, открытая и добрая, отзывчивая и пламенная Анн-Мари Жюдиселли (храни ее Господь), в конце прошлого века работавшая в Екатеринбурге секретарем при лингвистическом атташе Французской Республики Бенсандо, правда, я занялся серьезно переводами, когда она уже уехала; из россиян – разве что простые девушки-библиотекари Белинки, постоянно продлевавшие срок моим книгам!.. И еще – Анат Верницкая (Бен-Амос), британская исследовательница современной русской поэзии, переслала мою антологию в «Урал» (когда сам приносил, ею не заинтересовались), следствием чего стала публикация переводов Элюара в «Урале» (что-то более передовое, редкое и интересное, выпадающее из прямого ряда, ретрограды Мережников с Колядой печатать побоялись) + публикация ряда текстов в «приуральском» сборнике «СКЛАДЧИНА», сильно кем-то исковерканных и изувеченных, с перевранной биографией переводчика. После этого случая я всерьез стал воспринимать советы московского критика Мити Кузьмина о необходимости билингвы (имея билингву, можно было убедить «уральцев» не вносить такую не вполне корректную правку); к сожалению, билингву по ряду причин я напечатать не могу (я не набирал французские тексты, у меня долгое время не было французских шрифтов, мало средств и сил и т.д.). Мои друзья художник Женя Алексеев и предприниматель и инженер Саша Другов оказывали мне всяческую моральную поддержку, кроме того, Саша разрешал время от времени распечатывать тексты в офисе своей компании «АСК». На работе (где я часто набирал стихи) мне прощали мое увлечение, и на том спасибо большое; кроме того, замечательный поэт и сильный человек Галина Метелева, узнав о существовании Антологии, убедила меня все-таки напечатать ее, а не «хоронить» в письменном столе, как я уж было совсем собрался. Всем этим добрым людям я приношу огромную свою признательность и благодарность.

Иногда жалеешь о своем «сильно неглубоком» знании языка. Так, например, потряс меня Раймон Кено в переводе Тарковского: «Он выбрал Регул и Алголь», знаете? А сам я Раймона Кено никак не отметил, правда, я не читал того, что читал и переводил Тарковский. Мои школьные и институтские учительницы языка ужаснулись бы, увидев, как бездарно я проводил время над толстыми словарями!..

Есть и другие «новые» переводчики французской поэзии, еще почти абсолютно малоизвестные русскому и французскому читателю. Только в Екатеринбурге — Сергей Корнилов и Света Хачатурова, в Москве — Мария Варденга, а вообще-то сегодня, на излете века, многие молодые русские люди и девушки переводят французские стихи — при общем аристократизме французской культуры в России и торжествующем чванстве черепашек-ниндзя, оседлавших кота Тома и президента Клинтонбуша-среднего и глобалдизации культуры.

Так как разные стихи переведены в разное время, — а когда живешь, меняешься, — то перевел я их «по-разному»: с разной стилистикой, настроением и даже «на разном уровне» лирического выражения и глубины сопереживания. Переживая окружающее за последние три года, я менялся.

Страшно было переводить стихи во время агрессии НАТО против Югославии, т.к. в этой войне участвовала и Франция. Стихи Французского Сопротивления помогли мне преодолеть возникшее было отвращение к Европе. Я все-таки азиат, русский, и вода с азийского склона Урала для меня вкуснее европейской..

Считаю, что французские стихи содержат общий духовный импульс, очень важный для сегодняшней кризисной России, может быть, вдвойне важный из-за того, что наша родная русская литература еще не переварила этот пылающий кризис.

Как же это началось, как?

Встретив во время своих первых блужданий по Всемирной Паутине Интернета в поисках фотоэлектрических датчиков, спектральных пирометров и приборов с зарядовой связью это стихотворение, я вновь начал переводить стихи. «В моем городе».. У каждого из нас есть личный Город Сердца, и часто ложные деревянные обманные боги-идолы пытаются царствовать в нем.

Стих лежал поверх фона с изображенным всадником, скачущим в розовом тумане. Разворот кажущегося листа. Сердце — разве только католическая святыня?
Знаешь, читатель, как живут поэты в твоем личном городе?

Твой собственный штат Сухоложский поселок, маленькое государство в цементной пыли, на фоне красных паров соседнего коксохима, желтых дымов цемзавода, с нежно грохочущим, пробирающимся по окраинной булыжной мостовой, «ЗИЛом»-пивовозом и мужиками, бегущими через дворы двухэтажек — наискось, к магазину, занять очередь, пока «ЗИЛ» разворачивается, пыхтит этилированным А-76-м бензином, цепляет шланги, перекачивает «конскую стечу», как метко называют ее женщины постарше; Сухоложский поселок с картофельными грядками и неизменными «лимончиками» и «батончиками» в магазине, с черным хлебом по 16 копеек, белым по 20, серым по 15, соленой капустой и взрывами на карьере — как в нем живут поэты, знаешь ли?

Или ты из Мегаполиса с аэролазернометрополитеном, интернет-кафе «Славянский Киллер», трестом китайско-зарубежных ресторанов и грузинской кухни «Продается Харбин», трамваями «Спектр» на реактивной подушке и автоматами для штучной торговли девушками по электронным карточкам, отставным епископом-бисексуалом, общественно-политическим движением «Братва за мэра», 148 каналами телевидения, постмодерном и массовыми выступлениями трудящихся и примкнувшей к ним интеллигенции против подростковой гиперсексуальности — все равно, знаешь ли ты, что в этом самом твоем Экстра-Мегаполисе поэты
          — страдают и умирают?

Во Франции — так же, как и в России.