* * *
«Граждане! Воздушная тревога!
Внимание! Граждане, воздушная тревога!»
Эти слова обрушиваются на меня из черной «тарелки»... А может быть, там была и не «тарелка», а примитивный приемник того довоенного времени. Не помню. Да это и не важно. Главное: «Граждане! Воздушная тревога». А это значит, что сейчас начнется вой, сейчас завоет сирена — и это невозможно вынести.
Уже потом, гораздо позже, много лет спустя я не выносил паровозного гудка, если он был рядом. Хотелось убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю. Или прижаться к кому-то взрослому, родному и заткнуть уши...
А тогда, осенью сорок первого, надо было скорей собираться и уходить в бомбоубежище. Выключить радио, чтобы не слышать — такое мне в голову не приходило.
А самое главное — никаких самолетов, бомб, взрывов, ничего этого я никогда не видел и не слышал. Мне хватило сирены. На всю жизнь. Сейчас уже не так. Сирены по временам воют. Воют долго и противно. Но уже не так страшно. Наверное, потому что не так близко...
В эвакуацию ехали три недели, с середины октября до начала ноября*. Так говорили взрослые. Бросили почти все вещи. Помню, просил, чтобы взяли мои игрушки. Какие были игрушки, совсем не помню, но почему-то осталось воспоминание, что игрушки были очень хорошие и никогда уже таких не было. Да, наверное, никаких и не было, потому что дома я почти не был до самой школы.
Три недели в товарном вагоне. Но как там было — не запомнил. Привезли и выгрузили в Клуб Андреева (ДК Железнодорожников). Там, в зрительном зале, как на вокзале, прожили два или три дня.
А потом — дом Ивана Степаныча. На Егорова, 28, на ВИЗе**. Сначала в маленькой комнате (все вместе), потом в большой. Но мне тогда обе они казались громадными.
И вот — почти сразу больница. Теперь я знаю, что попал в больницу в декабре 41-го, а выписали меня в марте 42-го уже из другой больницы. Сначала была скарлатина, потом еще ангина. В те годы детские врачи считали, что каждый ребенок обязательно должен переболеть всеми детскими болезнями. Мол, лучше в детстве, чем потом, уже став взрослым.
А вот теперь возьмем черную ручку***, ручку с черным стержнем и...
«Прощай, немытая Россия»
Я не помню эту больницу. Я только могу предположить, что она была в доме по адресу Чапаева, 12. Впрочем, в улице я гораздо больше уверен. А вот номер дома... Сейчас там стоит вполне современное (по советским стандартам) здание ГТС. Что там было в сорок первом, и было ли вообще что-нибудь — этого сейчас не узнать. Рядом, на Чапаева, 10 стоит старинный особняк, по-видимому, реставрированный. Может быть, в нем была детская больница, может быть, в старом снесённом доме — сейчас все это уже не восстановить.
Я не помню эту больницу и изнутри. Т.е. не помню, как она выглядела изнутри. Может быть, я там действительно потихонечку умирал, потому и не запомнил. Несколько лет спустя мне рассказали, что спасла меня тетя Маня****. Она прислала стрептоцид из Архангельска обыкновенным письмом, в обычном конверте, и в письме обращалась к цензуре с просьбой не выбрасывать таблетки, потому что они для спасения ребенка. Меня, то есть. Не выбросили. Я не умер.
А вот теперь то, что помню. Я в детской кроватке, и мне нужно в туалет. Почему в детской, не знаю. Но стоять в кроватке мог, только держась за «перила», за боковые перегородки. Прямо в кроватку, в постель, мне подают горшок. Не пустой. Очень не пустой. Сесть невозможно. Но и не садиться нельзя. Очень нужно, срочно нужно. Сажусь. Весь выпачкался, вымок. Но все-таки стало легче. А что теперь, что дальше? В постели мокро и грязно. Тело мокрое и грязное. Вытереть грязь нечем. Стоять холодно — я же болен... Ложусь, укрываюсь одеялом, лежу и жду, пока все это дерьмо на мне высохнет. Тогда не так страшно, не так жутко и омерзительно... Сухое на теле — это уже не так страшно...
Всё! Написал! Сколько лет я хотел записать это омерзительное воспоминание! Рука не поднималась. Как будто заново пережить все эти ощущения.
А ведь как просто все это, должно быть, объясняется. В Егоршино бабка Татьяна***** рассказывала, что в старину в деревне парни до двадцати лет бегали в рубахе: прореха спереди, прореха сзади. И без штанов. Не знаю, можно ли такому верить. А утирались, наверное, лопухом. А зимой чем? Подолом? Откуда в деревенской избе бумага? Расея — она не брезгливая. Дерьмо — оно ведь не ядовитое!
А я вот не расейский. Меня даже не тошнило. Для меня это был просто кошмар, который надо было перетерпеть. Так же, как свиней, пожирающих дерьмо, — в деревне Пальцо Горьковской области.
Да, наверное, все очень просто объясняется. Ну зачем лишний раз ходить выливать из горшка. Пусть все детки нальют, наср-т. Потом уж заодно и вынесем. Чего лишний раз утруждать себя. А что детки запачкаются? Думаю, такой вопрос просто в голову этим нянькам-санитаркам не приходил. Т.е. что как-то нехорошо, если детки в дерьме вымажутся, — такое предположение даже не возникало.
А вот я вот оказался какой-то не такой детка, не родной, не свой, не русский. Г-на, понимаешь, испугался. Оно же не ядовитое, сказано уже...
А что с этого г-на всю жизнь всякими синдромами болеешь, так больно ты нежный, словно барин. Нет! Не наш ты человек, не расейский, не крестьянский, чужой...
*) В рукописи по ошибке стояло «до начала октября». Их эвакуировали из Москвы в город Свердловск, ныне Екатеринбург. — Даниэль Алиевский
**) ВИЗ — Верх-Исетский Завод. По традиции, горожане называют так весь западный район Екатеринбурга, где расположен этот завод. — Д. А.
***) В рукописи текст до этого абзаца написан синими чернилами, а начиная с этого абзаца — черными. — Д. А.
****) Мария Ефимовна Вайнберг, урожденная Мириам (1911 – 1992). Сестра моей бабушки по папиной линии. — Д. А.
*****) Татьяна Трофимовна Свалова (1901 – 1990). Моя прабабушка по маминой линии. — Д. А.