На берегу реки (а шумели льдины, а таял, таял в ледяной корке еще белый снег, а плескалась вода под самым косогором первоглины, а уже клещи, а первые травы, а пахнет ожившим лесом ранних птиц, а недальние сине-зеленые горы, а духи весеннего вечера и ангелы в небе) сидела деревенская красивая редкой природой своей девушка и мечтала и пела. Она пела о Боге и одиночестве, о дальней звезде, о церкви в селе, и сама была как белая горячая звезда (а ветер пах морем и далеким заводом, а вечерело, а приходил уже на небо месяц и первые звезды). Выше ее расстилался косогор, за ним поле, за полем — поселок с гаражами и собаками, фермой и силосными ямами, тракторными дорогами и тающим снегом. Девушка сидела на коряге пня совсем как русалка, и если по речке не ледоход, а струги и барки золота Рейна, то была бы она Лорелея настоящая, воскресшая Снегурочка из доброй каверинской сказки «Легкие шаги», огненный знак запинания, совершенный барашек.. У ног нашей отечественной Белоснежки в простых дешевых русских сапогах ползли первые черные муравьи и росла мать-и-мачеха — цветок перемен и прямой, простой, надежной и верной любви. Блок, Вагнер и Тютчев сошли бы с ума, увидев такую красавицу, златовласую, простоволосую, с отпущенным платком и русской фигурой в обыкновенном пальтишке. Рядом с девушкой, возле вербы, — лежала старая шестиструнка с смешной и веселой этикеткой — «Ильмены-9..» — еще из прошлого века, теплая и желтая, как она сама. Первая ложная бабочка, первая жужа в луже, первая вода в глине, первые изумруды на склоне — я вас люблю!..

А другой берег тоже полем жил, в снегу до самого леса, мокром черно-синем весеннем снегу, под каким — вода, и легко провалиться, и тропинку не найдешь — только бреди прямо, по колено в воде.. И шел там городской турист в сапогах и штормовке, одинокий бродяга, и мечтал он добраться до автостанции в селе и уехать в свой сверхгородище к заводу и литейке, к скованному невидимке электропламени индукционной полутонной печи, специалист по чугунам пластичней стали, секретным, военным, ковким чугунам, прочней булата, каких и не бывает нигде — только в России. И о самом чугуне мечтал тоже, чугуне не с пластинчатым графитом, не с вермикулярным или шаровидным, а графитом гамма-видным, кристаллики как греческие буквы, и углерода в чугуне было больше трех процентов. Лезвие, выкованное из сверхчугуна и заостренное лазерным станком, кромсало броню БМПшки, как бумагу; а еще чугун такой можно было просто лить.. например, на центробежной машине в резинокерамическую форму или кокиль из жаропрочной стали, сразу же получая фрезы, циркулярные пилы, резцы и прочие режущие инструменты. Из индуктора под тонким слоем кипящей соли и синтетического шлака соком вакуума и дыхом аргона переливали новорожденный чугун в ковш-конвертор, где и перерождали в супер, пережигали, модифицировали магнием, барием, лантаном, силикокальцием и кое-чем совершенно-секретным — с пироэффектом и бурым дыминой на весь район из двухэтажек, пятиэтажек и девятиэтажек всмятку. Скучал он, мечтал по цеху своему — ибо тепло было в цехе, и даже жарко местами, а еще — плыл по цеху духан столовки с пельмешками ручной лепки под зарплату и телятиной в горшочках, скучал по заводу в оживающих почками яблонях, в асфальтовых — с лужами наперемешку — тропинках, заводу в желтых карах и синих грузовиках, заводу в писке узкой колеи и ровном топоте ног после смены. Только это были все сиюминутные мечты, а мечтой, главной мечтой последних лет было у него — найти подругу, настоящую, отзывчивую, жертвенную, верующую, такую, чтобы подарить ей все сердце до последней клетки и жениться нафиг, забросив и вечерний портвейн по пятницам, и цеховую сауну с удивительными сотрудницами, сохраняющими пластику и женственность даже в черном халате, ватнике и каске, и короткие евроволны ночью, и даже - страшно сказать — и даже шахматы.. Уже неясно, зачем его понесло в лес в самую клещевую пору — непривитого, бородатого, совсем смешного. Кажется, он забежал перерисовать голубое золото неба, бело-черную речку и оранжево-пустое приуральское поле в закате желто-невьянского цвета, цвета худояровского лака не хуже китайского, перерисовать старые наброски цветными карандашами — для своей дочери от первой (старой или бывшей — как верно) жены. Кончалось Вербное, неожиданно раннее в .. лето Господне — в конце марта.

Вот и шел турист по тропинке через поле, проваливаясь и ругаясь, а впереди была еще переправа через речку, неширокую — метров сорок–пятьдесят, неглубокую — метров шесть–семь в этом месте, и неслись по ней льдины, разбиваясь о камни переката ниже по течению. Простая переправа — по камням и льдинам, и фарватер ступней его лежал прямо против девушкинного места, сидела же она — у спуска к воде, почти на тропинке, и услышал он, как поет девушка, еще за полкилометра услышал, у края поля, и влюбился по уши с первой же ноты. А девушка тоже мечтала, мечтала и пела, пела и мечтала, мечтала о друге, о настоящем друге и верном товарище, с каким никого и ничего не страшно, о замужестве и тихом семейном счастье, о маленьких своих будущих детях в своем старом деревянном доме, о верности и правде, о служении Господу, о скромности и смирении, о любви и вере, и сидела вся погруженная в вечерние звезды. Голос, глухой и необычный, смущенный и неприятный, с легким кавказским акцентом, прервал ее:

— Барышня! Я услышал, как вы поете, и влюбился в Вас по самую макушку. Выходите за меня замуж..

Цех у него слыл ни большим, ни маленьким, да и завод-то — так, тысячи на четыре человек-трудяг, черных воротничков любого цвета.. Цех выпускал в год несколько тысяч тонн стального и чугунного литья, в том числе около сотни тонн вот этого самого волшебного чугуна. Кроме индуктора, в цехе пыхала иногда драконьим своим старинная еще коксовая вагранка с холодным дутьем, ревела воздуходувка для нее с приводом от паровой турбины, грелся котел-утилизатор, громыхала линия регенерации горелой земли, бегали смешными бегунами своими две земледелки, медленно поворачивалась с боку на бок барабанная пламенная чугунная печь, светились две электропечи — сопротивления для алюминиевых сплавов и ДМК для бронзы, а еще переговаривались друг с другом три участка шихтоподготовки, разливочная машина, обрабатывающий центр с ЧПУ для кокилей, аргонная станция, вакуумная станция и дробемет и пескоструйка для отделки отливок. На заводе он осел недавно, года четыре, и завод полюбил по-мужски нежно, а раньше работал на внедренческой фирме и порядком попутешествовал, побывав и в Каменске, и в Златоусте, и в Полевском, и в Нижнем Тагиле, и в Серове, и даже в Череповце.. В июне на территории цвели яблони и груши, а сейчас в марте — быстро таял черный снег. Индуктор размещался в отдельном пролете, и электропечи для цветных металлов — тоже, а вагранка и пламенная печь — в третьем. К цеху — примыкали АБК, подстанция глубокого ввода и еще один корпус, где и пылилась шихтоподготовка, и цеховые краны по своим крановым рельсам легко въезжали в тройку огромных желтых ворот, пылающими пятнами рядом с березами и яблонями. Завод работал большей частью на оборону, на флот, но что-то важное шлепал и для родного города, такое, ширпотребное, последнее время — все больше и больше. Но самое смешное оказалось то, что гамма-чугун, его личное изобретение, его свой собственный штат Айдахо, личная афганская война, свой большой джихад, — был совершенно нестареющим в сильных радиационных полях материалом. Поэтому, наверное, госзаказ на продукцию маленького предприятия никогда не прекращался, поэтому завод выжил в страшную перестройку, а еще — смешно сказать — выполнял важные отливки на экспорт, и не только для Казахстана, но и для Англии, Франции, Китая, Ирана и даже Соединенных Штатов.

Девушка сидела и пела и мечтала. Теперь она мечтала о театре в поселковой библиотеке, о поездках по районам области, о сцене и славе. Еще она грустила о маме и кошке Асе — кошка не кормлена, правда, мама, наверное, покормила тюлькой. Еще — о своем пресном тесте на хмелевой закваске и веточках вербы, принесенных утром из Храма. В поселке белым твердым камнем ее жизни стояла церковь, не Бог весть какая большая, ошарапанная вся, и пели там не так красиво — бабушки же поют, но это был действующий, настоящий Храм, и ее допускали убирать в Храме, и даже петь в хоре, что было большой радостью и настоящим светом в ее душе.

Он приехал когда-то на Урал с Кавказа, давным-давно, причем не из православной, а из мусульманской республики (пусть для простоты душевной покажется нам такой Аджария), а пять лет назад, неожиданно для многих своих родственников, принял православие. Тогда уже он расстался с первой своей, уральской татаркой Венерой из Челябинской области, кареглазой красавицей из радиоактивной деревни восточнее Кыштыма. Теперь он стоял перед голубоглазой светлянкой, совершенно не похожей на Венеру, девушкой с телом, стоял на наклонной льдине, а льдина — на камне, и сапоги омывала быстрая вода:

— Барышня! Правда-правда! Я Вас люблю! Мне очень нравится, как Вы поете. Я всю жизнь искал такую, как Вы..

Его чайные глаза и каждая клетка души и тела шелестели то же, что и губы.

— Так, быстро говори, зачем пришел и проваливай..
— Я принес тебе маленький снежный шарик, — и он показал снежок с глазами из прошлогодних травинок и муравьиной улыбкой, вылепленной волосатыми своими черными пальцами, — снежный шарик с улыбкой, глазами и сердцем..
— Не нужно мне твоего шарика..

Она оглянулась и подняла глаза. Какой-то небритый черный, в мокрой штормяге, шапке-пирожке и с ножом на ремне стоял в реке, на камне, в десяти метрах от нее:

— Девушка, я тебя правда люблю..
— Так сразу и любишь?
— Так сразу и люблю. Я вижу по твоим глазам твое имя. Оно настолько светлое, что это небо темнее его, эти звезды не светятся так пламенно, как оно. Твое имя — «..», — и он назвал ее имя. А потом — и отчество. «Я умею читать по глазам, — произнес он, и она испугалась, — Христос научил». Она испугалась еще больше.. Этот человек мог быть чьим-то новым другом в деревне, а до деревни, вернее, до поселка — еще далеко. И — как он одет: старые сапоги-кирзачи, хаки, бриджи, штормяга, мягкий рюкзак с какой-то деревянной штукой. У таких обычно дома вместо телевизора и холодильника стоят этюдники и бутылки, или какая-нибудь хитрая машина для записи бардов. «Пошел отсюда! Слышишь, подонок!» Он вполне мог оказаться насильником и бандитом. В глубине души она любила бандитов и сильных людей, но те, кого она любила, ездили на «Вольво» и снимали фильмы.

Девушка встала и попыталась подняться и взять свою гитару, но чуть не свалилась в реку.
«Ты чеченец?» — спросила она. «Нет, я не чеченец, и даже не ингуш». — «А как твое имя?» — «Махмед. Но так назвали меня родители, а при крещении батюшка нарек Александром..» — «Чего ты от меня хочешь?» — «Руки и Сердца». — «Чего-чего?» — и ее лицо перекосила злая улыбка-усмешка, воля свободной и независимой русалки, воинственной феи.. — «Руки и сердца», — повторил он и прыгнул к ней на ближайший камень, потом еще, еще и оказался совсем рядом. Тогда она толкнула его изо всех сил, он не удержался и полетел в воду, и грохнулся затылком об острый край льдины. «Хэлп!» Но девушка уже отвернулась, и взяв гитару и что-то серьезное напевая, поднималась вверх по косогору. «Люблю», — подумал он, потом вспомнил диаграмму фазовых превращений перлит-феррит-бейнит в ультрачугуне, потом — форму кристаллических решеток железа при разных температурах, потом — линию солидуса и ликвидуса, потом — милую свою, любимую и нежную девятилетнюю дочку, ее детские рисунки и песенки на русском, грузинском, татарском и азербайджанском, отца и маму, родное село в горах, потом он поднялся из реки и полетел над лесом, над рекой с красным продолговатым пятном, над своим телом в реке и над глиняной дорогой, по которой шла девушка к поджидавшей ее увязшей по самое брюхо в глине белой «Вольво».

Плечики буквы гамма в секретном чугуне торчали простыми цилиндриками графита.
Розовое пятно — черная нитка на быстрой воде. Русская песня всегда такая прохожая: отлюбила и отлетела, позабыла и прошла.. Вино на снегу и заря на небе: и вкусно, и колется, и не напьешься. Ветрено и жестоко и бессердечно. Совсем как ты.

Догорало вышнее. Нет ветра, нет и слов, а ветер дует — перелистывает душу. Ветки голые, почки набухли… Ветер!
Знаешь, веришь, облака — догоняют тени; ты любил издалека — веточку сирени; ветер, ветер, ты могуч, ты приносишь горе, ты срываешь с дальних круч розовые зори, ты целуешь губы дня — или губы девы; вот так — реакторы хранят — от взрыва–перегрева...
Если бы наша героиня оглянулась! А утром датый-бородатый пришлец приснился ей — добрый, смешной, с темными волосатыми руками, глазами, как шоколадные звезды, с тихими горловыми теплыми интонациями — и мечталось красной девице, что еще пройдет загадочный кавказский витязь по мокрому поселку — через всю околицу — от силосных ям до Храма, мимо совета, мимо правления и библиотеки, мимо фельдшерского пункта и общежития осенних рабочих, мимо большой лужи, мимо ее дома — умоется у колонки, зайдет в магазин у игрушечной поселковой автостанции, встретится с ней, радостной, с ней, сияющей, с ней, ждущей, с ней, достойной, с ней, красным солнышком, у хлебного отдела…
Тайна нашего неверия доходит до нас всегда слишком поздно.
Я тебя люблю.