Увертюра бетонного света

« В ТЕМНОТЕ ПО МОСТУ ПЕРЕШАГНИ ЭТУ РЕЧКУ ЛЕТЯЩИМ ПОЕЗДОМ..»

Тогда увидишь Город сполохами огней за квадратными рамами

и лица друзей в черном вокзале.

Распахни глаза настежь.

До Черного Города тысяча тысяч шагов,

а пока что ты — есть — здесь.

Пока ты не научишься читать, я буду ставить знаки. Ты будешь. На кирпичной стене перечеркнутый круг пасифика. Место предложения в тексте имеет смысл.

Цель — рассказать + исчезнувшее время

после дождя    звучания   последних капелек

КАПЕЛЕК.. КАПЕЛЕК.. КАПЕЛЕК..

Ветер касается капелек, нежно переносит капельки с листьев берез и тополей на шершавую кожу асфальта. И капельки звучат — почти неслышно; они ложатся на раскрытые ладони Города, языки улиц, пасти раскрытых люков, ушные раковины чердаков, носики форточек.. Мостовые высыхают, но капельки двигаются — на городской коже остаются лужи, посвященные этому времени или оставшиеся после криков дождя, тогда они пахнут этим дождем — например, июльским ливнем..
А еще бывает, что поезд твой безнадежно опаздывает, и ты посылаешь друзьям телеграмму: «Буду поздно ночью Не встречайте»; телеграмма находит их — и они читают ее, читают, удивляются и бегут на вокзал — встречать.. Плеск луны перекликается с зелеными шарами светофоров, машины, смешные, как мышастые ушастики, шуршат по магистралям.. Вот примерно в такое время — немного позднее, чуть-чуть волшебное — мы приехали в Самару; примерно так — вопреки ушедшему дождю и медленному пассажирскому поезду — нас встречали.

И была ночь, и мы шагали по лужам и сухому асфальту. Троллейбусы, пустые и гулкие, грохотали в парк — и ждать их не было смысла. Жадные до жизни ноги отражались в электрическом свете улиц. Шаги — гулко-гулко, звонко, как троллейбусы и последние трамваи.

Ветер ласкал джинсы. Я нес тридцать килограммов некоммерческой литературы. Литература не может быть коммерческой — она не бывает продажной. Дешевое чтиво.. Кажется, так называется американский фильм. О способе жизни. Только это — не битничество..

Свет фонарей и окон казался мокрым и противным, как кашель. Листья ложились текстом никогда не прочитанных книг. Остро ощущалось нарушение хода времени.

Там, откуда мы приехали, было душно и жарко. Здесь жила прохлада, мятная и березовая, как Россия. Два человека вели еще двух туда, где можно было вымыть лицо и руки горячей водой, нагретой газовой колонкой, растянуться на диване, хлебнуть чая с травкой и съесть хлеба с вареньем — спокойно и радостно, ощущая настоящий стол и старинные, откуда-то из далекого далека взявшиеся стулья, а не качающийся столик плацкарты.. Их звали Саша и Галя, нас звали Сим и Женя. Какая вам разница до того, как нас — или кого еще — зовут сейчас и на самом деле?..

Бетонный свет промышленной эпохи распластался мокрой луной. Нас ждал с у х о й  с в е т — свет, приносящий тепло, такой, как в книгах Саши..

И кроны деревьев шептали нам имя этого Города.

Зеленые листья бурые листья желтые листья красные трава листья шаг голос воды шелест плеск плюх свет зеленый светофор старинный красный трамвай имени белого свет корни яма земля просто все просто имя

Волга в этом году разлилась очень широко.

Эхо деревьев

ЕЩЕ НЕ НАУЧИЛСЯ ?..

НАУЧИЛУС ПОМЧИЛИУС !..

Помчилиус, рядом, быстро помчилиус — через лужи, окрашенные улиткой, через рябиновые облака —

ВВЕРХ !..

Читай..

Однажды — а вы умеете разговаривать — я побывал — тире через поле — в одной белой сказке светло-желтой коричневой серой синей зеленой. Мы были там вместе, рассказать про любовь, негласные ассоциации. Учитель безнадежных величин, я доверяю повесть ветру Твоему; никто не понят огнем; это пытки, пятки сверкают по полю. Крыльцо домика мята ящерица под облепихой, ловить жуков и раздевать радугу, разглядывать тени до тех пор, пока жуки не прокусят кожу на правой руке.

Мы змейки, мы переползаем из рук в руки светящимися буковками.

Подземный переход соединяет нас с железной дорогой, я превращаюсь в ушки и пытаюсь убежать по зеркалу железный лучиков.

Напиши нам еще что-нибудь.. Напишешь, ладно ?..

Ага, вот так и рождаются невыполненные обещания беженцы бомжи реки

воздушные шарики на пути автомобиля, имеющего имена.

Сравнивать минусы и плюсы точек векторов стрелочек ветра горожан городов стран путешествий пешеходов саша и галя; тире точка и лакуна пауза спейс пробелом воскресшие поиски плюс плюс плюс

еще что-то о чем еще

умеет летать в своем рассказе размахивая руками получил в письме цветные марки впечатлений на конверте море все

не имеет значения..

Послушай, колокол на горке, авиация в Галфе, это море такое — Галф, а там — рукотворное море; или много любви, или мало совести, а больше нет ничего, как от Vitы такое же; вот желтое солнышко улыбка до его ушей, напиши шорох.

Предыстория, Черный Город первичен; оттолкнуться и бежать; исследовать следы; дайте мне точку опоры, и я поставлю вас на уши. Вот почему — до самого начала — или после — я —

В Черном Городе

ИМЕНЕМ БЛОКА!..   ИМЕНЕМ БЛОКА!..

Я люблю бродить по Черному Городу

ГОВОРЯЩИХ ВОЛШЕБНЫХ МЫШЕЙ

Черным человеком с желтоватой кожей.

Рассматривать трамваи, окна, снег, летящий со скоростью свыше тысячи световых лет за миг.

Ветер страничек вырванных книг

НЕ БОЙСЯ ЭТОГО ТЕКСТА

Камень кирпич родник — дерево и асфальт — рисунки хиппи на деревянном журнале заборов

ЧЕРНОГО ГОРОДА

на котором

Надписи блекнут — все ярче зов неба
Снежная нежная шаль..

Ритм зимы уничтожен, его не жаль, есть Я + Ты = Мы и прочие —

снег рвет трамваи в клочья..

Вот мусорка, свалка, — за магазином «Орбита» — разрисована цветами и змееборцами; вот ежики на стенках, разноцветные — фиолетовые, синие, красные; небо фиолетовое; говори с ним!..

ГОВОРИ С НИМ !..

Я не хочу объяснять, почему путешествую.

Я Существую. Существовать —

Из Черного Города в Черное Города, из Города в Город, из камня сквозь звук —

НЕ БОЙСЯ ЭТОГО ТЕКСТА,

Белое пламя рук

НЕ БОЙСЯ ЭТОГО ТЕКСТА.

Ее звали Нэфа — научно-эротическая фантастика; она состояла из ткани и бумажного пепла; каждый, кто увлекался ею, терялся в асфоделевых лугах, напившись из Леты. Способ жизни — не быть поэтом, а быть «просто», как поется, «всего лишь», ни знать, ни отражать, ни видеть — бежать; а люди в лугах на пропасти краюшка ржи

Скажи

Рыбка-корюшка

Почему мы из Города в Город, из трамвая в летящий трамвай, самолет подземных улиц ад рассыпана звездочная мука рука снежная нежная пыль

БЫЛЬ..

Ага, вот Город миниатюр в перламутровом свете; ее имя Света; она живет на 1-й Поселковой, которой нет, а есть только 2-я; это на севере; а в центре, у речного вокзала, две реки пересекаются под прямым углом, и младшая, так, как и там, о чем речь, приносит имя Городу — название — нет, Имя; еще есть остатки стены — крепостной, они не нужны, летящая музыка; из Океана приходят корабли, еле вмещаясь в устье малой реки, по которой только катера, да вдоль Я и Ты, а поперек троллейбусы — плюс купаться в ней запрещено из-за течения и глубины. Наводнения бывают; на большой реке кораблей больше, чем автомобилей у перекрестка; главная улица — Карла Маркса; тут, как и там, тоже была столица — Белой Армии; потом красные взяли Город штурмом, а правитель бежал. С тех времен остался театр — драматический, а музыкальный тут хуже; этот город похож на Питер гораздо меньше, чем Самара.
Света высокая стройная светлая, Город переполнен песчаными пляжами и кораблями я люблю корабли а ты? магазин «Океан» у реки большая речная петля правый берег высокий два моста на левый самолеты на уровне крыш без точки

В маленьком домике на окраине Города Е читать страницы других Городов, отпечатки памяти по принципу не вошел и вышел, а с ассоциативным доступом; имя каждого Города — буква — неизвестного алфавита.

Теперь Ты+Я понимаешь, зачем Я+Ты путешествуем

Книги фантастика не из-за этого люди лампы часы огни окна двери шагни

Приехать в Город Мистерий и спрашивать всех, кто они.

Приехать в Самару.

Я буду тащиться, если сюда поедут паломники — бородатые, как в Питер; исследователи модерна, запоминающие временные ковшики архитектуры; крыши в небо; люди в лица; Новое Время.

КАЖДЫЙ ИМЕЕТ ПРАВО

Нe верить в джаzz.. Из Черного Города, путешествуя в Черный Город, проездом мимо; а еще есть резные двери и нечто странное, о чем не хочу; это не Аркаим, это еще древнее — и у каждого в жилах

живут ощущения касания этой реки

Квартира филолога

ВЫРАЗИТЕЛЬНЕЙ! ВЫРАЗИТЕЛЬНЕЙ! СОВСЕМ НЕ ИНТЕРЕСНО!..

КУСОК УСТАРЕВШЕГО ТЕКСТА — ГОЛОВА, НАЕВШАЯСЯ ПЫЛИ.

вечерний звонок Ане телефон дал Саша все по именам пыль шум эхо — ушедших дождей точка. На какой вы улице? на Самарской.. да нет, где? да нет, это улица так называется, как джаз, истекая из площади

с тем же названием.

Утром Аня пришла (без точки) в курточке из автобусов глобусов сошедший с ума сама

ПЕРЕХОД НА ПРОЗАИЧЕСКУЮ СТОРОНУ УЛИЦЫ.

Рассказ должен проистекать из лирики, все наши ощущения — игра света и тени, поэтому — только чуть-чуть, едва прикасаясь, едва язычком. Какой-то день, даже одна только струя его, а о ней нельзя без волнения; и вот я пишу это, и меня колотит.

Получается яркими красками, дрожью, ветром на воде — но иначе никак, это настроение, и память только отражает время. Тени пляшут на памяти, на светлом экране, асфальт высох, до голоса идет трамвай — мы на трамвае, мы едем, а то, что все не однозначно, подчеркивает сердце; оно бежит гулкими ударами по аллее света, трамвайные рельсы на траве, звон металла пересекает время.

Тридцать метров до неба от медленной речки. Желто-золотые разводы на сером бетоне вытянутых домов. Синие яркие нарисованные плотным воздухом облака за речкой — самой великой из равнинных рек. Июльское ровное тепло отблесками, откликами, рассыпанным эхом на загорелой коже. Выразительные марши бетонных лестниц — нового дома.

Разговор раскрытая дверь — квартира Темникова — вот интервал, окрестность выколотой точки, шпион сидит в еже — внутри — и не видит радуги; двадцать лет дождя, посвятившего капли, по словам облака, «умиранию с голода» — философии литературного творчества. Из раскрытых окон квартиры сквозь кричащий и говорящий воздух вид на Волгу и Жигулевские горы.

Аня Скорнякова Июнь эхо + в небо — самаритянка с короткими волосами, легкой стройной фигуркой; в черной куртке; ее тексты читаются запоем в Москве и Петрограде, просто лето, июнь, теплота, она июнь, а вся поэзия выросла из сексуальности культуры; самарская же — вдвойне: она лирична, она избегает сюжета, развития; времени в ней нет — она поэзия —

— есть Любовь..

КОРИДОР КУХНЯ ПОЛУПУСТАЯ КОМНАТА ИМЕНИ ЧАЯ ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ ЧЕМ

Облака тоже похожи на горы

Темников идеолог самарской поэтической группы «Мелкие бесы»; Леша считает, что у Т. очень подходящая фамилия для руководителя группы с таким названием — но название условное. Ничего оно не значит. Шоколад, иван-чай, ветер.. Девятый этаж. Криков Города нет, — только ветер, — только — шелест ветра.

 
КРЫЛЬЯ
ХА!

Лазерные лучики пламени  ла зе р ны е  лу чи ки  пле чи ки  кам ни пле чи
   г а з ..

РИСУНОК
НА
КОЖЕ

 
плакат ренегата во славу плагиата против кого-то каппа и йота

 
ГОРОД и ВЕТЕР..

 
Можно изображать Город и Ветер разными оттенками света. Я хочу рисовать мелкими капельками дождей, срывающимися с кисти — метафорами; наверное, я должен рассказать о свете, играющем на капельках, когда они ложатся друг на друга, образуя границу. На расстоянии тоненькие черточки и точки радуги сливаются в плавном переходе оттенков света и тени — но увидеть это можно только на расстоянии — дальше вытянутой руки; ни картины, ни текста тогда уже нельзя коснуться. Поле желтого света — дальше, чем вытянутые руки.. Мысли — черточки: отойдите поближе, туда, где нет ваших рук, читайте Ветер глазами, а Город с его крутыми улицами, булыжниками, падающими к реке, будет тенью текста.. Желтые яркие дома, пахнущие водой — дистанция света. Листья, срываемые ветром в конце лета, намекают на тот хоровод Природы — космический, врубелевский, — в котором все мы повязаны, — но это только листья — маленькие и разноцветные, цветными бликами перекликающиеся друг с другом..

Я Имею Право Рассказывать О Том, Что Я Видел Так, Как Я Хочу.

Мои джинсы — символ абсолютной свободы. Я зашиваю рваное колено так, как я считаю нужным — «дымящейся» заплатой; мне это кажется эстетичным; точно так же я говорю моим друзьям о моих друзьях — из Другого Города..

ЛИ РИ КА..

Стоит только передать настроение. Намеками, рефренами, штрихами или реминисценциями — какая разница?.. В каждом тексте слышится гул пламени; масляный фонарик освещает римскую палатку, а между ладонями Твоими шорохом серых теней проносятся летучие мыши. Он спрашивает меня, где может сохраниться текст — и я отвечаю: «В храме»; он спрашивает, где этот храм — и сам отвечает: «В Городе»; тогда он спрашивает, где этот Город — и ему не отвечает никто. А Город этот разрисовал иссиня-черными облаками небо над великой рекой и запахом ветра приходящего золота льется в распахнутые окна — но нет в нем ни того храма, ни того текста..

Время «внутри» может течь как ему угодно. Время «вне» течет только по законам загадки; обращаясь по адресу в Пространстве–Времени к зашифрованному в контексте текста слову, мы читаем рэлеевскую случайную величину: нужно помнить, что слова — только отблески солнечных зайчиков на стенках песчаных бараков, и стенки эти не более реальны, чем фанерные перегородки между ними; можно показывать стрелкой на ссылку, но главное — передавать Настроение..

КТО ТАКОЙ ЛОУРЕНС ФЕРЛИНГЕТТИ ?..

Борода + редкий способ заварки иван-чая. Разрушение русской христианской цивилизацией культуры древних народов Поволжья. Мертвые древнееврейский и арабский языки. В самарской синагоге — хлебозавод. Отражение капелек синих столетий на луже истории. Звездочки деревянные темные в рамах. Стены. Встречая речную пену. Холодное слово реки. Ожидание звука.

Скорость ветра буковки «Л», говорящая по белому кругу..

Звук переходит язык.

Человек. — Литинститут в Москве. Лифт не пришедший на небо. Горячей воды еще нет. Нет газа. Интеллигентная внешность. Личность. Личность выше вне.. Древняя легенда.

Это древняя легенда — нас ведет Говорящая Птица, эхо крыльев ее синих — Германия двадцатых годов, след ее — молоко в белом небе, мел на магических стенах, улыбки пасификов и борода кубинской революции. Из Города в Город, из эха в эхо; между строек и электричек, по щебеночной трассе, по грунтовой, от света к свету. Между каждым оставшимся и каждым родившимся флэтом Путь, тени которого — Города и Лес. Этот Город стоит в поле, и я знаю, чем занимаются живущие в нем — разливают нам иван-чай и Х-образное Небо, скрещивающееся именно в этой точке Пространства–Времени — в точке рождения ветра.

По словам Саши, Темников обладает серьезными способностями воспитывать вылетающие со скоростью света точки — нашел — раскрыл — имена Ани Июнь, Ленечки, Сергея Щелокова /крестный Ани/.. Личное впечатление — обаяние, способность убеждать и доказывать.

Круг вокруг тех, кто из/вне/вну/три. Сравнительный анализ стихов Гали и Саши. Острая критика текстов Саши. У Галиного дома растут деревья.

саша напечатал седакову в газете аэрокосмического у

Я инженер..

КАКАЯ ВАМ РАЗНИЦА КТО Я ?..

река пробегает по шву

У СЫЗРАНИ ВОЛГА ЛИЛОВОГО ЦВЕТА

Еще одно лето..

Мне никогда не забыть
Гинзбурга Берроуза и Дженис Джоплин
и

У КАЖДОГО ВРЕМЕНИ ЕСТЬ СВОЕ ВРЕМЯ ЛУНЫ

Существует некоторое противостояние полюсов Самары. Саша и Темников — разные. Торчащая в тексте шарообразная черная точка — как раз на этом месте. Ветер над Волгой.

А.А. — так зову Т (без точки)

Темникову в кайф Галины вещи. Само слово «текст» он презирает, одновременно им любуясь: «текст» переводится с латинских языков как «ткань». Разговор вокруг Литинститута; в этой среде принято говорить «вещь». «Откуда у вас слово “текст”?» — спрашивает Темников. «От рок-культуры», — отвечаю я. «От “Вавилона”», — отвечает Женя. Чем лучше «вещь» или «предмет» — мы не знаем..
А. А. нравится последняя Галина книжка — прозаическая — «Время Город». А. А. считает Галю талантливей. Критика Темниковым Саши содержит рациональные зерна — только местами выглядит более радикальной, чем Октябрьская революция. Из екатеринбургских авторов Темников знает Крапивина, Раю Абельскую, Ваксмана..

Странствующая Птица метается шепчущей стрелкой между Городом сизо-серого и желтого и Городом Бледного Неба и красно-черных душ..

О брате Крапивина Темников более высокого мнения, чем о нем самом; «дух» «бесов» считает, что крапивинские произведения бессюжетны, а вот крапивинского брата — нет; тот живет где-то на Дальнем Востоке и пишет «Настоящую Литературу».. «Каравеллу» А. А. ругает на грани нормативной и ненормативной лексики — за то, что она, «Каравелла», якобы разрушает самостоятельность — «взгляд, конечно, очень варварский» — да и верный лишь постольку поскольку .. Раю Абельскую А. А. критиковал — если только это естественное слово, не каждое слово и не везде — естественно — «за отсутствие тончайшего поэтического чувства»; в качестве иллюстрации приведя строчки: «Тонкий пепел сигаретный Падает на пол паркетный..»

Творчество бардов ему кажется религией, а не искусством.

В его квартире — еще остатки маленького хаоса, вырванные страницы повести — О Беспорядке Переезда..

КОГДА БОСИКОМ ТЫ ПРОХОДИШЬ ПО КРЫШЕ
железного Города каменных нор..

Литература
бывает.

Фон: в этом доме в 1918-м году белогвардейцами были расстреляны подпольщики-коммунисты.. Табличка:

ЗАКРЫТО
НА
РЕСТАВРАЦИЮ.

 
СЛУШАЙ! ЭТО ВСЕ — НЕ ВАЖНО! ЕСЛИ ТЫ НЕ УМЕЕШЬ ПЕТЬ — ПЛЕТИ ФЕНЕЧКИ!
ЕСЛИ ТЫ НЕ УМЕЕШЬ СТИХАМИ — РАССКАЖИ КАРТИНКАМИ. ЧТО-ТО ЖЕ ТЫ УМЕЕШЬ..

Интернэйшнл

Темников знает несколько языков; французский, например, очень хорошо — когда-то он выучил язык потомков кельтов-галлов от своей бабушки, француженки, переехавшей жить в Россию.. Бабушка-француженка — это из каких таких времен?.. Прошлое ветра.. Но — культуры соприкасаются, Самара стоит на условно-азиатском берегу Волги — какая разница, где проводить границу между Азией и Европой — и смотрит на Приволжскую возвышенность, Жигулевские горы на берегу условно-европейском. Лицом на Запад. Речка Самара стремится к Западу, пока не вольется в большую воду — Волгу; самарские поэты ориентируются — различая, где Восток и Запад, — на ценности мировой культуры.. Человек многоязычен и многолик, суть некоторых вещей этого мира ускользает от него — и никакими словами никакого языка эти тонкие краски невидимого поля не передать.. Искусство не имеет цен, а определяется качеством; цвет — это качество. Каждый язык — это поле оттенков. Самаритяне переводят стихи — и оттенки переливаются в оттенки, как цветные пятна на поверхности дальних планет, сфотографированных в невидимых лучах..

Записная книжка Жени, буквы, летящие поездом: «Очень интересно было говорить с А. А. о переводах. К переводам А. А. предъявляет очень высокие требования. Он считает, например, что переводить просто по словарю бессмысленно, потому что в стихах всякое слово значит несколько не то, что в словаре, его надо рассматривать в контексте стихотворения, а также в контексте языка (насколько оно употребительно, в каких случаях его употребляют, что оно значит в историко-литературном контексте). Например, А. А. говорит, что Седакова Рильке так и переводит. Хотя переводить так, по-моему, настолько трудно, что почти невозможно..»

беглая запись

Сама Женя переводит Рильке таким же образом. Различие только в средствах: Женя пытается выразить интонацию более свободным стилем белого стиха, Седакова — как и Саша — тянется за формой. У Рильке позднего времени очень важна форма — зато полностью улетучилось тонкое чутье, отражающее самую суть. Я не знаю, зачем переводить на русский позднего Рильке, когда его ранние, нежные и чистые, обращенные к Богу стихи, практически никому не известны в России..

Женя перевела двадцать два стихотворения из «Книги монашеской жизни» раннего периода жизни Рильке..

Райнер Мария Рильке — великий немецкий поэт, эхо голоса Бога в траве, такой же великий, как Гете, Гейне, Пауль Целан, Готфрид Бенн, Гюнтер Грасс, Гюнтер Айх.. Немецкая поэзия — самая великая в Европе, и только русская может с ней сравниться.. Но мы — другие; и вообще, в Европе ли мы?..

Европа + Азия. Босфор Киммерийский, растянутый на полторы тысячи миль. Аттила, хан реки Итиль.. Трава на окраине Города. Ветер с теплых южных гор. Поэтика света. Перевод с языка исчезающих немцев.. Древнее-древнее пламя.

Синагога, превращенная в хлебозавод

Оторванные строчки улиц — татарскими глазами

Добавь еще промышленную зону и корабли, живущие в Реке..

Пламя племен. В Самаре можно отыскать следы немцев Поволжья. Лютеранскую кирху.

Кирпичный крест, спроецированный на Город Позднего Модерна. Шелест ног самаритянок..

Саша + Галя + профессор Джеральд Яничек из Университета штата Кентукки.

Эмблема штата на Галином холодильнике.

Пересеченная местность Средней России.

Край раны

Угол между Самаркой и Волгой занимает промышленная зона; говорят, там совсем даже не интересно — пыльно, шумно и грязно. Карта показывает два больших района Города — Самарский и Куйбышевский. Оба они Из Прошлого — а Прошлых у этого странного Города два; первое длинное и широкое, второе — бурное, стекающее с пыльных горных степей, пахнущее Революцией. Дискретное перечислимое время — это море; две цветных реки Прошлого сливаются в широкую пенную протоку, несущую наши души — из пыли к Вечности.

Стеклянные пузырьки, бутылки и банки — закрытые и открытые, битые и целые — валяются на Городской Свалке, среди остро пахнущих отбросов, гниющей бумаги и горькой полыни. Если они открытые или битые — в них заводятся битники Природы, беспозвоночные змеи — червячки и насекомые. В этих стеклянных домиках они прячутся от дождя или холода, зверя окраины — крысы, кошки, собаки — или ноги Человека. Степной ветер несет запахи трав и земляную пыль, городской несет пыль заводскую — цементную и металлическую. Стеклянные домики покрываются пылью, врастают в землю, сверху на них наваливают горы мусора.. Беспозвоночный Город уходит вниз — в ад, ближе к теплу, ближе к магме.

Когда-нибудь обитатели стеклянных домиков умрут, домики окончательно провалятся и станут гробницами.
Но это не остановит Жизнь.

Стекло живет дольше насекомых. Жильцы превращаются в перегной, исчезают в чреве Времени и заводятся вновь — поколение за поколением.. Все глубже уходит домик, все чернее жить в Беспозвоночном Городе.. И в черноте этой плещутся, сражаясь, два океана — Жизнь и Смерть — и волны их выплескиваются на берег — порог домика-бутылька, домика-флакончика — и откатываются, опадают внутрь черноты.. Чем-то этот Беспозвоночный Город похож на настоящие, Большие Города, а бесконечное время его — на наше время..

Какая разница — чем?..

В разных городах сохранить человеческий облик можно, вообще говоря, по-разному.. Тоже самое можно сказать в отношении тех, кто по-китайски называется «потерявшими лицо». После той сумасшедшей жизни, которую мы вели последнее время в Екатере, после пыльного южного шумного Ростова, выдерганных нервов Москвы и изменчивого Питера Самара на протяжении тех полутора дней, которые мы провели в ней, казалась тихой сказкой, уютной пристанью.. Ни толкотни, ни автоматной стрельбы и разборок уголовников по ночам — конечно, они есть, просто их меньше — ни резких перепадов климата.. относительное благополучие в магазинах, красивые дома в Центре, приветливые люди.. Не все, однако, самаритяне добрые и хорошие; встречаются и аборигены «как раз наоборот» — клошары и ходячие кошмары; некоторые, скажем так, специфичны и характерны только для Самары; некоторые — просто жулики, каких можно найти в каждом месте — или немного вообще в каждом.

Еще не сосчитала ЭВМ пальцев пальчиков пятнышек на солнышке — бедное солнышко! — заляпали пятнышки — бедное солнышко! — парк наклонного склона холма — каберне — вот истоки всех рек; Человек, Ты все знаешь Сама; Ты

все знаешь Сама, Человек..

ГОРОД — СТРЕЛКА ВСЕХ ЧАСОВ ПЕСЧАНЫХ.. В нем все запутано, все паутинка; отпечатки пальцев и телефонный голос сливаются в тусклый свет рабочей столовой, расположенной между барабанными перепонками кирпичных строений..

Справочная железнодорожных касс.. Мы везде путешествуем последнее время плацкартой — ни на купе, ни на аэроплан нет денег; в Самаре мы впервые обнаружили, что, оказывается, нам хватит на самолет до Екатеринбурга — на двоих — и еще немного останется, но паспорт мой валялся дома, в Свердловске.. Женщина в окошке отказалась нам сообщить сведения о билетах до Свердловска — хотя станция до сих пор называется Свердловск, а не Екатеринбург, и во всех остальных городах билеты продают «до Свердловска» — не до Екатеринбурга!.. В поезде «Адлер–Челябинск», следующем через Самару, «добрый самаритянин» грубо передразнил работягу с Донбасса, назвавшего Самару Куйбышевым. В центре города прибомжованные пытались что-нибудь украсть из моих трех сумок — одной с Пищей и двумя с Андерграундными Книгами. Прибомжованные в центральном парке следят за каждым приезжим. Под лестницей заднего входа столовой какого-то НИИ — лежанка-бомжатник; на прекрасной волжской набережной многочисленные и безлюдные — видимо, из-за цен — кафешки соседствуют с таким уделанным туалетом, какой не увидишь даже в Екатеринбурге или Питере!.. Контролеры в троллейбусе забрали у нас закомпостированнные абонементы; даже не глянув на них, заявили, что они другие, а в этом троллейбусе якобы штемпель совсем не такой, как на наших; эх!.. Утешение — в Самаре маленькие штрафы; я думаю, нас оштрафовали только потому, что мы — чужие, мы тут — приезжие; это вокзал, в наших руках — сумки, и каждому дураку видно, кто мы.. Тем не менее — перед лицом Вечности: самарские контролеры — козлы и п..доры; это след на песке вечных планет; пока живы эти люди и жив этот текст — им не отмыться.

Тетки в Галиной библиотеке /Галя работает библиотекарем/ торгуют на рабочем месте трикотажем; само по себе это было бы не так плохо, не будь столь грязно и навязчиво. Аня рассказывала, что они грязные халявщицы и лодырщицы, а Галя делает за них почти всю работу.

Кажется, тетки не любят Галю. Женя заметила, что Галины глаза всегда настороже — это глаза самого осторожного поэта из всех, которых нам приходилось видеть. Окружение поэтов обычно колючее, поэтому некоторые замыкаются; Галя не такая, она смотрит на этих страшных женщин, на этот страшный мир — очень внимательно, но — очень осторожно.

Диалектика края разорванной раны.
Текст боли.

Мир не без добрых людей. Самара — не без воров.

Самоубийца-женщина — «радостная уголовщина»: битники накормили нас «из газетной ложки». «Читатели газет» и  н е - ч и т а т е л и  переходят улицу, покупают китайские тряпки и оставляют душу..

А ЕСЛИ ПО-ДРУГОМУ ?.. а если — ВСЕ СНАЧАЛА ??.. Белым кольцом по плоскости, принесенной в жертву ветру и ожидающей зимы? ВСЕ, ВСЕ СНАЧАЛА!.. Итак, поехали — все автобусы в Центр, на х..й, еще куда, быстро, просто, давай, поехали — ты —

Вот край раны. Вот девочки спускаются к Реке — по залитой солнцем дороге, вот ветеран в магазине, вот деревянные и засыпные трехэтажные домики без горячей воды и с туалетом на улице. Вот девочки сворачивают во двор, солнце играет на коже ног, пляшущий Сан, вот машина вдоль набережной — до белого теплохода. Кафешки, в которых мы никогда не были из-за отсутствия денег, газоны, цветы, люди, деревья и травы. Туалеты затоплены — мочой, а не Волгой, в речке-то можно купаться. Нудистов, по слухам, нет, Аня рассказывала, что у самаритянок сезон или два назад принято было «без верха», но сейчас это все в дальнем прошлом. Создатели нового, Гаутама Будда, коммунизм и электрическое желтое пламя в стеклянной колбе — какая разница? Нет, ничего больше, кроме этого склона в траве — от Площади и Каменного Памятника Путешествующей Птице до великой реки у подножия гор..

Рана протянулась вдоль вены на тысячу километров.

У меня не моя голова

Сколько у нас было денег?

Никогда не задумывался над этим. Нам бы хватило на самолет, но не хватало на кофе, хватало на книги, но не на кафешки, я люблю шашлыки, но не ем их тридцать лет и три года. Мне тридцать тысяч лет. В этом облаке тысячи дыр, и из каждой глазеет Солнышко..

Хочешь, я расскажу о Городе, похожем на Омск?..

Пожалуйста, еще, если еле слышишишь, как осторожно раскрываются поры на коже

Невозможно иначе. Я ранил ногу в Башкирии — по пути в Екатеринбург — и она нагноилась. Прошло много месяцев, только розовый шрам четко разграничивает новое и старое мясо, новую и старую кожу. Я смотрю на руки и вижу сквозь, как рождается мята у маленького домика на окраине Екатеринбурга. Если ты увидишь такое же или лучше — расскажи мне.

Я покажу тебе край раны.

Три года назад

Был намек на такое же. Можно было изучать степь — зеленую и пряную, желтую и колыхающуюся, теплую и мягкую. Пробелы дорог на загорелой ладони..
Еще — тот же самый Город, и еще один Город на той же Реке — но еще южнее; и еще был намек — странной московской осенью на грани снега и желтизны.
Летний намек пах полынью, осенний — холодным ветром и путеводным в бетоне человеческим теплом, рукотворным светом и надеждой на что-то еще — лучшее, настоящее..

Между ними лежал август — гражданской войной и валериановыми дождями, грибными дождями, успокаивающими стукающее сердце, дождями, касающимися листьев мяты и веток облепихи, крыш заводов и воспаленных глаз..

Раствор бриллиантового зеленого в изумрудном золоте красного снега.
Синие клочки Последнего Времени..
Выстрелы эхом в тумане среди мирных районов, дрожащие пятнышки желтых окон — личиков пятиэтажек; лексикон добровольца: танк, снайперы, боевая машина пехоты..
Ощущалось, что век — истек, или уже на исходе; вот переломная минута — после нее все будет не так; неизвестно — лучше ли, хуже ли — но по-другому..

Время — это поступок, разность времен — движение, которое мы выбираем.

Мы ехали с Аликом Гайнановым в этом же поезде, но в другом — южном — направлении, в этих же самых местах, — но не утром, а вечером.. Расстилалась башкирская или приволжская степь, и словно степь, лился разговор — серьезный и неторопливый: о русских и татарах, о русских и башкирах, о татарах и башкирах, о ракетах и стрелах. Славу искали всадники на этих полях — смерть лишь находили. Качался горизонт, расстилалась степь, тащился поезд — медленный и неторопливый..

Мы были не одни, с группой товарищей — таких же студентов; Самара подарила нам вишню цвета падающего солнца и чистую питьевую воду, — в этом поезде всегда напряженка с водой, — а затем и Волгу с ее кораблями, величаво разворачивающимися на голубой простыне.. Город южнее пах травами, город на берегу напротив — рыбой и чем-то еще; между ними лежал мост, по которому двигались троллейбусы — мост через речку и остров с аборигенками; это все было прекрасно, но это был лишь намек на то секундное спасение, которое придет позже и которого я тогда не еще не видел..

Второе касание этой едва ощутимой реальности, второй намек на теплый ветер был в ноябре, и был гораздо серьезнее. Можно было впервые ощупать дорогу, ее поверхность — еще тогда никто не присваивал ей никакое имя — и можно было увидеть эту дорогу во всех видимых лучах, потрогать ее камни, оценить, тот ли это путь, по которому стоит перемещаться во времени. Намек жил на бумаге, с ее поверхности таял налет книжной пыли и грохот поездов московского метрополитена, выскакивающих за рекой в разорванный Город, растворяясь в ноябрьском воздухе запахом креозота..

С вокзала в Екатеринбурге уходил скорый поезд «Урал» — на Москву; тогда еще я мог ездить в купе, и нам с Лешей Верницким досталась двухместка на двоих — в новых вагонах всегда есть одно двухместное купе; Женя и Лешина мама провожали нас, потрясенных комфортом, по замечанию Жени. Поезд проскочил семь тоннелей и множество речек, вымученный лес Урала и снега Татарии, грязную Казань, и через двадцать восемь часов прилетел в столицу, на Площадь Трех Вокзалов — Комсомольскую площадь; грязь; электрический свет и толчея ног в подземке — все это обрушилось на нас..

Был Фестиваль Молодой Поэзии, первый, это история, о нем и так уже много написано, так что не здесь, потом, в другой раз, а сейчас только коротко. Было Товарищество — «Вавилон», и оно устроило все это; у них был офис — в подвале Республиканской Юношеской Библиотеки /Галя работает в Самарской областной/, а дело происходило в зале — на первом этаже, и на фестиваль этот приехало много поэтов с Волги — с Нижнего, Самары.. Аня тогда казалась еще красивее, они приехали вместе с Сергеем Щелоковом — и с ним одним там можно было поговорить на серьезные философские темы, о жизни и смерти. Он тогда уже склонялся к христианству, вообще Фестиваль был жутко христианский — а про второй кто-то сказал, что он был языческий. Дима Кузьмин, душа «Вавилона», носил тогда длинные волосы, длиннее, чем сейчас; наверное, с москвичами тоже было о чем поговорить, но москвичи собирались на кузьминской квартире — а поехать так с бухты-барахты на флэт слабо. Общага находилась где-то на севере Москвы, ехать нужно по новой серой на карте Серпуховской ветке метро, там есть еще рядом трамвай, а с метростанции видно Останкино, и не общага это, а пустующий во время каникул интернат — просто Кузьмин договорился. Вот на Фестивале-то мы и познакомились с Сашей, кажется, Верницкий; я помню только, что Саша стоял у входа в зал и раздавал самарские книжки, а в зале играла страшно панковая и раcп..дяйская группа «Мытищи», пела «аквариумовские» тексты, собственно, отсюда и название — «Вавилон»..

Кузьмин говорит, что для филолога нет запретных слов. Собственно, вот еще случай с Фестиваля: в зале собрались все филологи, кроме нас троих: Саши — авиаинженера, Алеши Верницкого — математика и меня — студента-радиста. Выяснилось это так: кто-то встал и заговорил на их языке, его поправили — не все же люди филологи, он не согласился, заявив, что в этом зале — все.. Тогда встал Саша. Позднее было предложение — пересчитать нефилологов, тут-то и оказалось, что из человек шестидесяти нас только трое.

ЕЩЕ БЫЛ ЛЬВОВСКИЙ — ХИМИК.. Стихи автобусы трехсотых–четырехсотых маршрутов город наполнился водой шевелюра больше чем у кузьмина большая пушистая темнее воды больше чем у кузьмина

цитируя время..

Саша например еще ветер нескольких лет даже преподавал современную русскую поэзию и поэзию серебряного века в одном самарском частном вузе еще ветер нескольких лет еще ветер

стихи, пахнущие Геллеспонтом и просто морем если это возможно

Переписка Саши с Кушнером его поездки в Питер..

Тогда уже гремела слава о Самаре как третьей столице русской поэзии — после Москвы и Питера; в Самаре, как в Москве и Питере, выходили андерграундные книжки, все уже знали самарскую школу верлибра. Ни Киев, ни Екатеринбург не могли оспаривать это положение; долго это объяснять, но эти города попали в полосу кризиса; разве что Нижний Новгород..

Намек окончился скорым поездом и уральским снегом.

Сегодня мне приснился странный сон: как будто бы при мне и куче каких-то подпольных рок-н-ролльщиков, кажется, «ключистов» из «Ключ-Club'а», — это такой рок-н-ролльно-акустический клуб в Екатеринбурге — из подвала древнего полуразрушенного жилого дома-двухэтажки барачного типа вылезли привидения — точнее, «ключисты» сами их выпустили, услышав стук изнутри в заколоченное подвальное окно.. Первой вышла женщина с белыми волосами, с золотыми — горящими золотом — глазами и с менорой в левой руке; огоньки свечей на меноре горели золотом. Она приблизилась к «ключистам» — и они в ужасе разбежались, побросав гитары, феньки, ксивники, морально-бытовые досочки и почему-то мольберты с красками и кистями. Меня они не видели, хотя во сне почему-то знали — это не помешало им не заметить меня. Женщина подошла ко мне; я ошибся — ее глаза не горели золотом, глаз у нее не было, а были сияющие золотые пластинки. «Ты кто?» — спросил я ее, и она отвечала:
—Статуя. Я статуя.. или та, кому она была поставлена. Люди сломали меня, и теперь я хочу отмстить им; тебе этого не понять.
«Удались», — сказал я ей, и она удалилась. Джинсовые «ключисты» дрожали по кустам в страхе.
Другие статуи-привидения, призраки памятников, были еще страшнее. Одни из них были разрушены коммунистами еще в ту, Октябрьскую, Революцию; другие — русскими христианами еще в ермакову эпоху: это были местные боги, обитавшие у аборигенов — ханты, манси, коми; среди них были не только деревянные, но и каменные — мраморные, известняковые, флюоритовые, серпентиновые и даже хрустальные; некоторые сделали бы честь храмам римских городов или даже афинского кремля — Акрополя.. «Почему вы меня слушаетесь?» — спросил я одну языческую богиню, и она ответила: «Ты наш. Ты памятник при жизни, твои стихи никому не нужны, ты живешь прошлыми заслугами перед Временем, а новые стихи у тебя не пишутся. Ты говоришь о, но ты не говоришь просто; ты никогда ничего не напишешь такого, чтобы тебя слушали люди — в стихах; ты уже написал все, что смог — и говоришь лишь о Прошедшем..» Богиня ушла, а больше призраки не появлялись; «ключисты» вылезли из кустов, собрали свое барахло и пошли на остановку; пришел автобус, уехали; смеркалось, в темно-голубом небе зажглась первая серебряная звезда.

Я задумался. Если я памятник, я должен быть хорошим памятником и рассказывать о Прошлом то, чего никто не расскажет; проснувшись, я поделился мыслями с Женей, а посмотрев на часы, понял, что опоздал на работу. Вчера весь вечер мы любили друг друга, и еще я пил свое вино — самодельное; я выпил его около литра; еще вчера у меня сорвалось купить пластинки джаза по дешевке, я просто опоздал в магазин, и остался без джаза, кстати, и без вермута тоже. В трамвае ехала женщина, она пахла моим любимым вермутом — поэтому мне очень хотелось вчера купить вермут; однако не получилось.. Это предыстория, а история как скачущий в татарском поле рыцарь с черно-красным флагом — дикие краски, дикие кони, дикие запахи, Дикое Поле..

Саше нравятся хиппи. Как заметила Женя, я разрываюсь между своей инженерной работой и этими попытками; я пытаюсь написать хорошую повесть о Самаре и в то же время у меня конец темы, и только разработчик поймет меня. У Саши те же проблемы; он не только поэт, но и кандидат и инженер; на вопрос, какой он инженер, он ответил: «..Плохой! — Я живу только старыми запасами, а ничего нового у меня нет». «Ключисты» — хиппи и панки; сегодня ночью еще мне снилось, что я блуждаю по Универу, хотя моя Альма Матер — УПИ..

Только загадками, решениями; это модель; путь лежит через мудрость; Русь приняла христианство не из рук монаха — от философа. Битническая философия советует на все глубоко забить, это уже немного забитничество; но если я на все забью, мне будет нечего кушать.

Я пишу повесть, рискуя потерять кусок хлеба.

Потом

На самом-то деле «ключисты» в страхе дрожать не могут, так как все они панки. Это не важно, важно что-то другое, а в городе нашем есть и хипповая, и битническая традиции. Голос музыкальной цивилизации. Эхо в кирпичных стенах; пахнет пакетным супом на курином бульоне — с лапшой — и чисто вымытым солнцем. Играющие в окнах зайчики. Динозавры-икарусы втискиваются в щели улиц, пахнут бензольным кольцом и колесами. Горячее небо пьянит, листья кружат голову. Эти идут за пивом с пустыми мешками, а эти уже хороши так, что им уже ничего не — абсолютно. Просто как пять пальцев. Ноги вдоль теплых стен, перемещаться вдоль, играет музыка. Это голос, это истоки, а вообще-то тут все не только цветное и яркое, но и черное. Таков наш Город,

из-под его кожи выползают музыканты и заползают другие шварце тодт — и у каждого странное имя: Дин Молочков, Стремный Хэн, Стремная Ау, Сара Гапату — Vita, — Ник Рок'н'ролл, прилетевший снежинкой. Из Черного Города летают в Питер на собаках; так называют электрички; а еще есть Старик Букашкин — Начальник Разрисованных Стен.

Еще одна миниатюра просачивается сквозь любовь как обнаженная девушка; сравнение неудачное, но никто на самом деле не знает, что лучше — листья, превращенные в горький хмельной напиток, или троллейбус, разукрашенный в боевую окраску индейца. В этом Городе отмечается день рождения Белого Бизона, рожденного в далеких Штатах, — согласно вере индейцев, Белый Бизон — это мир; в этом Городе звучит «СССР-блюз», и пилот стратегического бомбардировщика, ушедший из армии во время последней разрядки, превращается в живую гитару

МЕЖДУ «КЛЮЧ-CLUB'ОМ» И «СФИНКСОМ» НА ПЕРВОМАЙСКОЙ-73.

Наитие жить выстрадано, искромсано ножами, отзвенело гитарой — и блатной, и рок'н'ролльной, и новиковской — и той, и другой; наитие осыпано цезием и стронцием, проверено сибирской язвой, расстреляно пушками танковых полигонов, оттянуто шприцами и травками подворотен. Ромашка и мята опровергают все, на окраине города растет брусника, а раньше приходили белки и лосята.

Vit'у также зовут Эта Гофман и Сара Ян.

Неведомый человечек включает счетчик.

.. ПЯТЬ !..

Если путешествовать вдоль маленькой речки — Исети, апрельское теплое, желтое-рыжее, оно торчит из — пока маем не хлынул снег, а июнем дожди — перед летней жарой.

.. ЧЕТЫРЕ !..

Дорога в аэропорт «Кольцово» утыкана соснами и петляет змеей.

.. ТРИ !..

Трамвай с ВИЗа на Новую Сортировку над гулкими электричками и поездами на запад.

.. ДВА !..

Послушай, ты знаешь, жила-была девочка Вера, а может быть, Катя, Люба; откликается на имя, откликалась на ветер у скал парка и сигаретный дым в пальцах мотоциклиста, а имя у нее было простое. Рассказать о Городе, нагородить чепухи, такой тонкий слой, но еще не богема — рассказать о нем.
В Городе все начиналось рисунками, а мелом нацарапанные надписи были тогда на русском, в общаги можно было проникнуть без пропуска, а вода каждую осеннюю ночь делала это: стекала меж рамами на ладошки, подушки, пальчики; черно-белый телевизор жизни выключается, когда вспышками сыплется танец осени; еще все воруют друг у друга сюжеты и рифмы, как гопники. Никаких денег, никаких, только три рубля на последний концерт; его сыграем сами, когда понесут на Лесное кладбище мимо длинной земляной стены колумбарного, и серый пепел посыпется на дачи философов, на птицефабрику, на автобус, мчащийся в аэропорт — до первого террориста.

Никак ее не звали, жить прошлыми мигами просто, а еще просто не жить никак. Трамвай исчеркан граффити: — NIRVANA! —

— Я ВСЕ РАВНО ЛЮБЛЮ ЭТУ МУЗЫКУ! —
— WELCOME TO HELL!—
— КАЖДОМУ ТРАМВАЮ СВОЯ НИРВАНА..—

Раньше еще —

горели буквы:

— МАКС ИЛЬИН ЛУЧШЕ ВСЕХ ! —

а теперь их нет; «нирвану» пишут на чистых от рекламных листиков местах обычно помадой или лаком. Тысячу лет назад я прочитал о ней в дайджесте западной прессы; я затащился, но с той поры ни разу не слышал, только читал тексты — я, х..во знающий английский язык, — и тащился, тащился, тащился, — если бы я был из Универа, сказал бы: «торчал», но мне все равно, откуда я.

«КТО Я? ГДЕ Я? КУДА Я, КУДА?» — строчки «Нау» из Города, о котором строчки «Нау»

Рассказывать неизвестный сюжет о загадочной девочке Вере или реальный о реальных Шурике, Vitе, Сереге Белькове — мне все равно. Никто не знает, кто из нас реален, и никто не знает нас, поэтому никто никогда не узнает правды. Эй, зах..ярь хоул, как Аллен Гинзберг, так, чтобы эхо хоула отражалось от стен небоскребов Америки на том берегу океана и стекла сжимались-дрожали несколько тысячелетий.. Небо, но земля; но небо; ветер вдоль дали — ответ; а при западном ветре мой Город похож на Питер, как сестра на брата, а жена на мужа, город-двойник, ночной красный фонарь распылся на асфальте континента. Зах..ярь громко, как в шахринской песне — «НИКТО НЕ УСЛЫШИТ!..» — ха! — и его услышат, и поддадут хорошенько за крики на этой могиле, да, могиле — надежд лучших из лучших, талантливых и юных.. А может быть, ее звали Надежда, или вообще никак, а может быть, ее уже давно никак не называли.

НА СУРИКОВА-31 У ВХОДА

камни до сих пор раскрашены.

Холмс, а по имени — Миша; когда-то он играл в группе «Смысловые галлюцинации» вместе со своим другом Уотсоном; Холмс играл на электродрели, а на чем Уотсон — никто не помнит; так, во всяком случае мне это так рассказывали. Мы прождали его полтора часа у входа в филармонию; да, в общем-то, х..й с ним, и с филармонией тоже: с тех пор как Борейко уехал в Польшу, а Чистяков в Москву, там некого стало слушать, разве что Сару Колдуэлл, которую, кажется, выгнали из буржуизма за дирижерство. Холмс когда-то жил в Киеве и знал Лесю Тышковскую; мы взяли полтора литра пива на четверых и немного посидели — пока не ощутили то, ради чего пиво и другие хорошие вещи рождаются; тогда Холмс ушел.

Эти игры не ведут ни к чему, печатаются только буквы, а даже то, что можно передать только буковками — не буквами! не буквищ-щами! — умирает в полете, еще не коснувшись бумаги,

еще не коснувшись экрана зелеными точками..

 
Странное имя

в ладони

возьми его.

 
ЛЕНИНА-11, СТАНЦИЯ ВОЛЬНЫХ ПОЧТ.

Желтый дождь на дороге увидишь, когда окажешься в прошлом,
раскроешь забытую сказку.

 
А имя писателя и так известно —

— как бы его ни звали

и кто бы он ни был.

 
.. ОДИН !..

Воодушевление, джаз, я видел дешевый вермут всего за пять тысяч — рупь двадцать старыми. Джаз и вермут, неразлучные друзья, по заезжей колее и пластинки на пластинку, с вены на вену, пока гранж не оборвет растерявшейся нотой свое же собственное существование. Тень Джона + тень Курта; косяк двери и косяк за дверью, в щелях косяка, сквозняк пахнет Городом, как поросенок, затерявшийся в трамвае. Поехали, йе!
Эван, эвое, с праздником Вас!

Екатеринбург — от Сурикова-31 до Бардина-19 через Ленина-11; 2-12-85-06 в каждом супергороде зовется по-своему; и не мне на называть его — этот ветер. Трамвай, на отражении вагона от женщины

R E D B L O O D O F N I R V A N A.

Соколов дал мне кассету — с ней. На обороте тоже был гранж, но хуже. То есть, хороший такой, но хуже, не такой, вот, хуже как-то. Все, рассыпался, поехала крыша — не важно это, а точка только на синем выше,

чем эти серые камни..

Я услышал ее.

B L E A C H, N E V E R M I N D, крики «Hello!», серое небо улицы; автобус из далекой Швеции, но лишь только о тех, кого; я знаю, что это и кто это —

— ТЫ.

Семеныч, гранж не устарел — как состояние полета.

..ПУСК !..

Дым на водой на месте Нью-Йорка..

Но этот Карфаген на берегу океана с башнями в солнечном цвете, смешением языков, великими реками и озером в самом большом парке

разрушить

не поднимется рука.

 
Ящерица у маленького домика.

 
Трава скрывает с головой — думаешь

о Других Городах, форточка

квартиры каменной клетки

смотрит

На Запад.

 
Поэты — это такие зеркала,

скачущий лучик солнечной резины

упирается в них

и рождается

осязание

хрупкой мысли

нежней
поцелуя
когда

ТЫ.

И все-таки это проза. Картина художника, многие дома

в Центре, весной гололед на древней улице — Екатеринбург..

Раскатисто Городом имени Кати

улыбка друга

он знает какой.

ВЫСТРЕЛ ИЗ РЕВОЛЬВЕРА ТРАМВАЙНОГО КОЛЬЦА.

Вот вернешься откуда-то, как мы из текста, а Леша из Питера —

— тогда и поговорим.

Пусть весна — танцует — на крышах

Города Конструктивистов.

Искры трамвая по Уралмашу, междуречье озер с именами,

непонятными для филолога Кузьмина.

А ЕЩЁ? А неужели мало? Тогда вернись к ящерице, к летучей мышке, пока письмо не скажет, что в Городе Друзей ужи — магические змеи — у самой

Волги.

Ящерица напитков ветра, герб, древние богатыри — от Аркаима до Уфы, поезд и говорящие птицы, имя ромашки и мяты —

Эван, эвое, Екатеринбург!

Открой сам знаешь что.

Самара другая. Белые корабли текут по шепчущей воде; вода бьется в привальные брусья катеров и качает их корпуса; антенны описывают дуги, проецируясь на облака. Если улица спускается к морю, если по ней бегут девочки, если солнце, то это дао; только так и должно все быть; только так, а не иначе. Ветер; Саша рассказал, что там, где ветер, висят тарахтелки — самодельные самолеты, аэропланы, выцарапанные студентами — может быть, из куска хлеба на нищую стипендию, может быть, из ворованной фанеры. Другое ощущение, вот каменный человек держит летающее крыло, а с ног его низвергаются травы в рукотворное море.

Две Вечности — разных реальности — соприкоснулись, частицами коснулись друг друга, Европа с Азией, голос с голосом, Самара с Екатеринбургом. Год спустя после Саша и Галя приехали в Екатеринбург — город с раскатистым именем и отчаянной душой, город леса и светлого бетона, ракет и пушек, поэтов и гопников, хиппи и панков, битников и кришнаитов, рабочих и проституток, уголовников и революционеров. Кажется, опять была осень.

И ничего не произошло.
Листья остались листьями, трамваи — трамваями, Уралмаш — Уралмашем. Они жили у Виты на Восточной, есть такая поэтесса — Вита, Вита Тхоржевская; я расскажу о ней. Когда-нибудь, потом, когда все будет в кайф и на душе запляшет солнечный зайчик; потом, когда ветер принесет в Город запах осенней гниющей травы и грибов, а листья берез загорятся желтым солнцем во весь рот. Факелы желтого прыгают у дороги, все скучно, кроме, так давай, прыгни, скорость — одна десятая от скорости света — на летящем мосту; тут машины, автобусы, камьоны и байсиклы, а под мостом живут трамваи, в лобовых стеклах которых отражается Сан, теплый и добрый. Ничего не, кроме, мы сидели у нас и глотали чай, трепались о литературе и фольклоре, том научно-техническом фольклоре, из которого вышли и Стругацкие, и сведловская фантастика, и свердловский авангард — «Радиотехник» и «Физикотехник». У нас были чудаки и круче — Антип Одов (Антиподов), Епифания Бекедер, она же Катя Дерун, но это все неинтересно, это все без истоков, поэтому я только о том, от чего можно тащиться. /Удивительно было узнать спустя несколько лет, что Епифания Бекедер и Катя Дерун — одно лицо; с ней, кстати, связан странный и изумительный по простоте своей случай. Канадское телевидение приехало в Екатеринбург на место гибели царской семьи и стало интересоваться у прохожих, что они думают о монархической идее; Катя показала им задницу, что и было представлено гражданам Канады и Соединенного Королевства в очередных вечерних новостях как мнение русской творческой интеллигенции о монархии. Говорят, в связи с этим британская королева отложила свой визит в Екатеринбург и вообще в Россию../

У Гали дома в Самаре чай некрепкий, но всегда с травкой и вареньем, о чем рассказано в ее стихах. Мы с Женей пьем крепчайший чай, иногда с мятой; Женя пьет его без сахара, а я — когда как; на работе обычно без, а дома — с. Можно говорить о «Гуманитарном Фонде» и журнале «Вавилон», можно о газетах УПИ, Универа или Самарского Аэрокосмического. Сейчас я вспомнил, что когда-то задолго до меня в «Радиотехнике» был такой замечательный художник Чемышев, ныне обитающий в Каменск-Уральском. Можно существовать в параллельных временах — текста, не-текста и еще некоторой, пока непостижимой, полукастанедовской отделенной реальности. Пойнтер скользит по мэмори, флэш указывает на разные события, а циферблат вращается сам — все относительно. Простая красивая странная речь. Сейчас я вспомнил Самару — в Самаре мне вспоминался Питер..

Тогда, когда Саша и Галя приезжали сюда, я впервые узнал о самарском верлибре что-то существенное, сейчас знаю еще больше. Странно, что в основе его русские поэты грузинского происхождения — эхо Маяковского; эхо всегда несет новую информацию — линейная свертка. Можно решить уравнение и восстановить образ, время течет в поле целых чисел, но решение всегда непрерывно и бесконечно. Пример поэта — Георгий Квантришвили, еще — Ладо Мирания; но школа верлибра и «Бесы» не единственные в Самаре — есть еще АСМ и многое другое..

Галины книжки все лучше и лучше. Уже вторая поэтическая книжка «Отклик» глубоко взволновала меня. «Время Город» пахнет дождем и кровью.

Этот странный лучик света

Поезд..

Мы ехали с ней в поезде. Все было просто, как улетевшая в окне станция. Можно читать «Октябрь на железнодорожной земле» — если он есть. Имя Джека. Считать столбы пальцами, а облака шевелюрами. Развевающаяся скорость. Тянучая скорость, тягучая, как резина, сваренная на меду. Ветер Любовь.. Темные волосы, похожие на небо. Ничто не остановит сорвавшуюся каплю..
Играла музыка — ритмичная и мелодичная, полная эротической энергии инь. Можно представить себе симпатичных средне- или западноевропеек с милыми мордашками, вращающих тем, что ниже живота, где волосы рыжие и чуть соленые на вкус, а складки плоти — но не кожи — сине-красные и нежные, как Франция. Личности раздваивались и переносились — в параллельные времена, параллельные пространства..
Он сказал, что лежал под эту музыку в июне прошлого года с разбитой и зашитой головой в ЦНИИ Травматологии, в местном филиале. Понятия «он» и «я» могут перетекать друг в друга, как «инь» перетекает в «ян», а Луна светится отраженным светом. Она /ты/ сказала, что это «Ottowan», что была такая группа, и после 9-го «а» класса они /многие ты/ отплясывали под «Ottowan» прямо в цехе полиграфического комбината. Тогда он рассказал ей про то, как медсестры, напившиеся с кавалерами из екатеринбургской полумафии разведенного медицинского спирта, лихо плясали под этот хит в коридоре ЦНИИТО, где я лежал /он/ с пробитой, и зашитой, и уезжающей в никуда, где тоже есть ромашки и мята, головой, а они /многие чужие/ все скакали и скакали, и доски скакали, и кровати на досках, и доски на кроватях скакали, и умирали люди. Тогда она прислушалась, а прислушавшись, согласилась с ним, что это не «Ottowan», а другая, новая группа, исполнившая это древнее прошлое прошлой же весной, — та самая, которая написала также песню про шпиона «Миднайт энд водка», переведенную позднее Алешей Верницким..

Я постоянно хочу тебя Ты поймала меня в сети осенних сосновых иголок на листьях чистый холодный синий воздух имя берез рассекреченный космос

Можно коротко, так коротко, как губы; поцелуй как окно; в соседнем купе, кажется, бандиты, а может быть, офицеры, а может быть, бандиты, косящие под офицеров, и уголовный розыск с автоматами в проходах вагона

У камарадов лицо героев Ломброзо Григорио Корсо тоже был вор закат — в голубом небе предгорий гор Каменного пояса зеркало Башкирии. Солнце идет нах..й. Тащился бы Эдичка Л. Но мы не реплики, затухающие, по братьям Стругацким, «в белых скалах» мегаполисов..

Огромное полушарие рыжее на грани неба и танцующих душ. «Она»—«ты»; два понятия; видеть и говорить о неосветленном времени:

— Быстро. Уже почти
  НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ.

Закат гаснет, Между нами и закатом — товарный поезд. Ветер в тучах. Шарик закатился за шарик, и стоят гордые горы.

«Я НЕ ХОЧУ ОБИЖАТЬ НИКОГО» — вот что на них написано. Кем?.. Эхо гаснет..

Галя

Женя эту главу я дарю Саше и Гале за то что они есть
Гале больше за кров нет просто так древней дорогой из яшмы которую я когда-то видел в горах в ста километрах от Города Е..

Мы научились добывать хлеб из ветра и воду из камня
Пусть каждый осушит еще одну каплю света
Тогда губы станут самой простой наукой

И Странствующая Птица откроет старую дверь — в поля из крепости с брошенными пушками имени Реки

Самолет на ниточке у входа в большую комнату болтается, вот нам дали диван, а им кровать; сенсорный выключатель ночника, холодильник налево от входа в кухню. У пипла есть слова «хайр» и «вписаться» — это когда на хайре твоем пыль и небесная влага. Правая/левая симметрия/асимметрия квартиры; Галя дает нам крышу — а скоро мы уедем, и запах наш выветрится и сменится чайным запахом, уходящим в дождь. Галя привлекательная, это одностишие, а потом будет поезд, едва пальцами, по наитию, перебирающийся откуда-то по.

Старинные какие-то деревянные стулья. У нее красивые ноги, просто, шаги, любуешься, когда она шагает по асфальту у своей библиотеки. В дороге она всегда в джинсах или других штанах; ее цвет чаще всего серый; она шлялась по фестивалям четверть Вечности; на ее столике Нарбикова, а в атмосфере ее комнаты баховско-хэмовский дух — «Мост через Вечность + За рекой, в тени деревьев..»

Ничего больше ничего о

Все звери боятся

Коричневое и серое

Самое простое

Все, что я написал про Галю — еще одна секунда между циферблатом и стрелкой. Никто не знает, придуманы ли мы или существуем реально. Мы тени Странствующей Птицы, бегущие по отражению бледной Германии. Нет никакой разницы между Москвой и Екатеринбургом, Самарой и Питером, Берлином и Фриско..

Рассказать о Галином стихотворении, в котором приходят собаки, живущие у оврага. Рассказать о Галином стихотворении, в котором опаздывает твой поезд.. Какая разница! — ты знаешь, кто, как и когда появляется на свет, зачем существует дерево и что мы должны успеть..

Не рассказывать ничего, но рисовать пирамиды — усеченные, как стороны света.

Спасибо за каждое мгновение шага по этому небу

Зеленый только глаз на фоне синего неба.

Я никогда не допишу эту повесть Я никогда не допишу эту повесть В ней всё не всё не только капли она ты мы он есть

Сине-зеленые капли на желтой руке искусственными точками разорвана ни точка мышь ложь..

Хорошо, если есть еще что-то ..
Зеркала лучиков рыжие как

ЕЩЕ ОДИН ШАГ.

ХА!

в черном городе

автобусные остановки

цветными огнями