Твоя мама как-то рассказывала, как была у нее подруга в Грозном, старая учительница (имя не помню, но мы придумаем новое, тоже доброе, ладно?), и был класс у нее — сплошь чеченские дети. Учительница — русская бабушка, и дети провожали ее — до автобуса, до остановки — чтобы никто не обидел — еще до войны… И вот, однажды мальчик возвращается и говорит (примерно так):

— Лидия Ивановна, не ходите!!

Не послушалась — пошла. Аккуратно у остановки лежат все русские, кто стоял там чуть раньше, автобуса ждал. Головы отрезаны и положены рядом, тоже все аккуратно. Чисто так.

Эту историю однажды вечером я пересказал отцу своей бывшей жены (Иван Антонович — кубанец, северокавказец по рождению, с хутора Тихонького, крепкий мужик, многого достиг в жизни, а на одной ноге, и на красавице женился в свое время; а юность у него была героическая, послевоенная…). Мой сын шестилетний Витя услышал краем уха наш разговор (сидел у другой комнаты, в маленьком коридоре, — на горшке) и упал в обморок. И еще какое-то время падал в обморок при любой сильной эмоции.
Было страшно. Бледное детское лицо, почти лишенное дыхания — и это мой сын, родной человек, самый близкий друг.. Быстро-быстро я хлопал его по щекам… Но еще страшнее было увидеть твой город — пускай в кино, на документальной пленке: март тысяча девятьсот девяносто пятого года… Почему-то по телевизору (в «Новостях») такие подробности войны не показывают…

Еще твоя мама рассказывала про орех. У стен поликлиники посадили много лет назад орех, орех разросся, цвел весной (никогда не видел, как цветут орехи, вообще из южных деревьев видел только пирамидальный тополь, дуб, сливу, алычу, виноград и жердёл, а ореха не видел). Одна русская женщина, сестра, не уехала из Грозного, осталась жить прямо в поликлинике. Знакомые, друзья и сослуживцы-чеченцы помогали ей, чем и как могли.. Вакуумная бомба разрушила поликлинику. Когда подняли бетонные плиты, на мертвом лице женщины сохранилось выражение ужаса.
А орех, говорят, уцелел. Так же не бывает, правда? Вакуумная бомба — она же почти такая, как атомная, да? На фото и кинохронике — голые стволы (слово-то какое...), никакой зелени… Как же мог уцелеть орех?? Я никогда не видел ореха…

А у нас весной тепло и тихо. Однажды весной, когда разрыхлилось солнце и расцвели девушки, когда разлились реки и голубизна в небе, когда вытаяли прошлогодне-ссохшиеся травы, приехал я в Челябинск. Ночью дождь принял за капель вешнюю; удивлялся — вроде бы все растаяло, чему ж капать? А это шел дождь... В Екатеринбурге мел снег, пусть и пролилось уже солнце, и уже жили первые лужи, а в Челябинске снега не было и в помине; подъезжаешь в городу — и километров за пятьдесят видишь смог — серым добрым жутким куполом: «Мечел»...
А еще — ЧЭМК, электролитно-цинковый, арматурный, тракторный, тракторных двигателей, Челябинский трубопрокатный (и еще маленький опытный трубный заводик, Южноуральский трубный, о нем и знает-то мало кто)... Все это — на небе.

Влюбляешься в город, какого не знаешь. Дни проходят так: общага (она же гостиница, Сталеваров, 1) — Термическая Проходная — отдел АСУТП и Электропривода — Прокат-3 (или Новая Термичка) — столовка — отдел АСУТП и Электропривода — Термическая Проходная — молочный магазин — рынок перед Главной Проходной — пиво — мясо — свиной рулетик с кожей и щетиной — горчица — кетчуп — сало — лапша — еще пиво — общага... Киповцы и электрики на заводе — люди добрые. Пьешь — вспоминаешь: день-то уже прошел…
Через Каштак нам тогда проехать не удалось. Обычно на «МЕЧЕЛ» машины въезжают через Каштак, но Миасс разлился, и дороги не было. Мостик остался далеко под водой, по реке плыли кусты и грязь. Миасс потряс и в городе, когда шел смотреть на него, уезжая; и в городе по нему плыли кусты тоже; река вздулась и пошла пузыриться бесом. «Восточный экспресс» я слушал в гостинице. Станция вещает с пяти утра. Запретили движение транспорта по плотине Шершеневского водохранилища. Шла речь о эвакуации районов ниже него. Плотина выдержала.
Озеро есть к югу от Челябинска, кажется, Большой Сарыкуль. А на берегу него — город Копейск, угольные разрезы. Сорок лет человек осушал Большой Сарыкуль. Бог переполнил озеро за две недели весны... Город ушел под воду, как Китеж.

Вообще озер знаменитых челябинских — не по области, прямо в черте города — я не видел: Смолино, Первое, Второе.. Четвертое… Сколько ни приезжаю, а не довелось. Что такое горько-соленое озеро — не знаю. Города не знаю. Знаю только, что от завода до вокзала — трамвай «Тройка». И все.
Почти против гостиницы — женская зона. Охрана и милиция там тоже женщины. Почему-то кажутся приветливыми и милыми. Зона совсем не похожа на такую же в Тагиле, на Красном Камне. А если точно против — дом с двумя магазинчиками: железные решетки, оцинкованные двери. Один из них всегда работает ночью. Там есть мясное, хлеб, молочное, лапша, хлеб и пиво. И рыба — тоже.

Даже если просто находишься на заводе — устаешь (я не говорю, если в печку лезешь или на стане кувыркаешься). Как-то щи столовские — здорово летят. Щи всегда с мясом. Серьезно все. Люди, я вас люблю! Можно не брать второе с мясом, но и капуста, и рожки тоже хорошие и серьезные. И девушки в столовках — приветливые, а не «давай-давай»… Все серьезно. Рабочие главных специальностей обычно не ходят на обед, между прочим, а берут еду с собой и едят на стане (в машзале, на кране, и т.д.). Двенадцать часов у стана. Героические люди.
Музыкальные (и информационные — тоже) программы челябинского радио лучше, чем такие же в Свердловске. Хороший город — трудяга. Мегаполис тружеников и рабочих.

Еще я знаю, что бюро пропусков находится возле Доменной проходной, командировки отмечают в Заводоуправлении, в подвале, и что на Проволочном стане при необходимости можно заночевать (в каморке Пронина). Самого Пронина я никогда почти не видел. Он снабженец и сидит где-то в Своем Отделе, а цехе — бывает. Видимо, он достаточно добрый мужик, раз разрешает пользоваться своим дряхлым компьютером и жить в свой норке. Ночью выходишь в цех — отлить или, напротив, за водой — а под переходами игольчатый транспортер тянет бунты проволоки, черные снаружи, красные внутри. Выше по течению стана работают роботы — моталки и вязалки. Управляет моталками и вязалками мудрый Симатик. Все предусмотрели немцы, кроме одного — за моталкой и вязалкой остаются хвосты красной проволоки, нафиг заказчику не нужные... И ходит между красными хвостами и бунтами мужик русский и отрезает хвосты у бунтов ручными ножницами. Огненная работа...
Зимой ночевать у Пронина холодно. Зимой там замерзают чай и суп. Зима в Челябинске немного теплей, чем у нас. Зато летом на челябинских полянах растет дикая клубника.
Проволока в моталку входит со скоростью тридцать метров в секунду. Сто огненных километров за каждый час смены.. Простои не считаем, да? Тысяча километров огня в день…

Китайцы на Тайване катают такую же проволоку или катанку в четыре ручья со скоростью восемьдесят восемь метров в секунду. Примерно триста километров в час. Куда им столько катанки? И порох они первыми изобрели, и пушки с ракетами. И бумажные деньги, и инфляцию, и принудительные работы. Вообще оборзели, да? Раньше в УПИ присказка была: «Прозанимался до первых китайцев». Китайцы последними уходили из рабочки в общаге и первыми утром приходили. В мое время мы с Китаем еще вновь не дружили, и китайцев заменяли монголы.

Если приехать не машиной, а автобусом, сойдешь у Поворота на «МЕЧЕЛ» (ул. Черкасская), а если поездом — выйдешь ранним утром на вокзале. Темно и тихо. ЧТПЗ близко, ночью слышно, как работает прошивной стан: звенит… Вот она, столица русской металлургии!

Единственная в мире православная церковь с органом — в Челябинске. А вообще тут много немцев. «МЕЧЕЛ» выстроен ими. Смесь — от башкир, татар, казахов — до нас, бледнолицых славян, до немцев российских, до неба синеглазого… Двух самых красивых девушек, каких я видел когда-либо, видел я на челябинском вокзале. Две татарки. И говорили на татарском. Русский знают все равно; познакомиться захотелось страшно…
Девушек увела мама.

Наверное, сабантуй в Челябинске очень большой праздник. Даже в Тагиле это великий праздник, а в Тагиле татар меньше. А в Екатеринбурге сабантуй вообще проходит незаметно. Мечеть где-то на окраине, на Уктусе.

Татарский язык — это тот язык другого народа, какой я бы с радостью большой выучил. Было б кому учить…

Вокзал в Челябинске плохой, а аборигенам почему-то очень нравится. Во-первых, не имея билета, не посетишь и туалета. Автокассы, во-вторых, на улице. И закуски дешевые — тоже. А с пригородным билетом в зал ожидания — не пускают. И с автобусным — тоже.
Сейчас часто не автобусы бывают, а маршрутки.
В автобусе ехать приятнее. В маршрутке сидишь, уткнув голову в колени и плечи в соседа. Ни книгу почитать, ни пива попить, ни беляш залопать. На полдороге автобус остановится на пятнадцать минут — лишнее пиво слить можно почти что в Щелкунское озеро. Если, конечно, не забоишься в деревянный отливательный домик заскочить — уж больно там все народное…
Центр Челябинска — сплошные театры и величественные сталинские здания-ампиры. Долго-долго едешь по городу, пока наконец не выберешься в чисто поле скорости и разграничительной линии.
Раньше, когда автобусы останавливались на Черкасской, мы там и садились. Голоснешь — и огромный «Икарус», земное воплощение авиалайнера, подкатится к остановке городской линии. Не волнуйся, ты не один такой, за тобой еще человек десять мечтают попереть на север… За Тюлюком и небо-то — совсем другое, тихое. Мы уезжали из Екатеринбурга — на Уктусских горах клубились облака.

Жизнь простая-простая, как трамвай вечером (в Челябинске и трамваи простые, усть-катавские, как в Тагиле, а не пижонские «Татры»), как православная философия. Оглянись на людей — и увидишь (вечер еще не пришел, а небо уже погасло):

...По улицам города-дождя в тертой кожаной куртке шел человек средних лет сорока шести с темными волосами и голубыми глазами и беседовал со своим собеседником лет на десять моложе.

Он шел по улицам русского города (усть-катавские трамваи и саратовские троллейбусы, русская береза и канадский клен и американский тополь, крашеные в цвет сентябрьской осени дома-хрущевки с охристыми подошвами в лужах и автомашины-«девятки», шуршащие под серым и бурым палевым металлическим небом двадцатого века, молочные магазины и фирменная местная водка про казаков с саблями и пиво с верблюдом на этикетке) и так говорил:

– Я думаю, сначала с Мухаммедом на самом деле встречался Гавриил. Смотрите же, сколько добра совершил Мухаммед: привел целый народ и даже целый мир к единобожию, к вере в Единого Бога. Запретил наживаться на бедных и приказал помогать им. А девочки? Раньше арабы закапывали девочек в песок еще при рождении. Женщина была обузой в доисламском мире. Многоженство сделало женщину совершенной ценностью.
Ислам стал деятельной религией. Мир тихо палился на солнышке и ничего не предпринимал для своего совершенствования. Джихад, великий внутренний джихад, стремление к совершенству, оказался той пружиной, бросившей арабов через моря и океаны. Жители Востока раньше плавились под солнцем и занимались недеянием, прикрываясь еврейской субботой и христианской любовью к ближнему. Только любили ли они ближнего? не знаю. Все эти византийские императоры, войны за Италию, вся эта барщина и оброки — это что, христианство? Мечи франков и лангобардов и топоры викингов? Люди искали силу, и обрели ее в исламе.

И еще так продолжал:

– Я думаю, ислам как религия родился во время битвы — мекканцев с мединцами. И агрессия знаменитая тогда же появилась, не иначе. Кто-то вложил одному мекканцу в голову мысль взять в руки верблюжью кость и кинуть в мединцев. Началась битва. Мекканцы победили. А ведь только что прощались с жизнью.
А до этого момента Мухаммед и его друзья были христианами. И если бы мединцы убили их тогда — мы бы почитали их сегодня как святых мучеников..
Кто вложил безвестному другу Пророка мысль схватиться за кость и бросить в мединцев? Дьявол? Или Бог Вседержитель? Или Господь допустил сие, зная, что иначе победит еще худшее язычество?
..Какие красивые слова написал Мухаммед про корабли, пересекающие под зелеными парусами Океан! Каким великим поэтом он был!..

Его фамилия была Петров, он работал слесарем-ремонтником в адъюстаже сортопрокатного цеха завода.

В говорящем этом южноуральском городе — очень вкусный настоящий хлеб с атомных течинских полей и дешевое ядерное семипалатинское мясо, натурально вкусная дорогая рыба: море далеко (а ловля на озерах платная). Центр города очень похож на кипящую Москву, только еще буйнее и заухабистей, правда, не такой красивый, а вот район, где стоит завод — серый и тихий. Весной, когда нет ветра и висит дождь, на детских площадках пахнет доменным газом.
И от вокзала до завода — больше часа на трамвае.

В цехе работали русские, немцы, татары, башкиры и украинцы. В адъюстаже всегда много тяжелой работы, и еще и по сменам. Правда, говорят, по просьбе рабочих скользящий график сейчас заменили на двенадцатичасовый.

Я однажды заблудился в этом месте завода (смешно, да?). Никак не мог вернуться в отдел Белокобыльского, что в том же здании, где Новая Термичка. Наконец на железнодорожных путях, где тихо стыли на платформах почерневшие уже слитки электростали (позднее всегда на обратном пути я стал греться и сохнуть у них, если попадал в дождь), встретился мне старый рабочий.

— Как пройти к Термичке, простите пожалуйста, не подскажете ненароком?
— Какой — Новой или Старой?
— Где про Победу Коммунизма на стене написано..
— Видишь Колодцы? Дойдешь до Блюминга, завернешь за Колодцы и пойдешь через пути и Кран, пока не дойдешь до темно-серого здания с арками. Это Старая. Пройдешь вдоль него и завернешь налево, увидишь светло-серое — тут тебе и Коммунизм..
— Спасибо.

Святитель Григорий Палама, помилуй нас!

«...Живущий помощью Вышнего в крови Бога Небесного запечатлен и в доме его водворится. Сказал же Господь: Заступник мой есть и Прибежище мое, Бог Мой, и надеюсь на него. Да избавит он тебя от чеченского плена и слов мятежных, крыльями Своими осенит тебя, и под крылом Его надеешься: оружием твоим будет Истина Его. Не убоишься ни боя ночного, ни ракеты, летящей в солнечном небе, ни диверсантского ножа, во тьме приходящего, ни дизентерии, ни горских бандитов. Падут от страны твоей полк и дивизия справа от тебя, к тебе же смерть не приблизится; обоими глазами смотри — и воздаяние грешникам увидишь. Ты только, Господь мой, защита моя; и горы эти вышние — лишь прибежище Твое, а горнее — Дом Твой… Не придет к тебе зло, и рана не причинит вреда телу твоему, ибо Ангелам Своим заповедал Бог сохранить тебя на всех путях твоих На руках своих понесут тебя, да не наступишь ни на мину и ни на растяжку, и попрешь и ты панджшерского льва, и шароаргунского змия. На Меня надеялся, и избавлю тебя; потому что познал ты Имя Мое. Воззовет кто ко Мне — услышу его; с ним и в скорби Я; возьму его и спасу его, прославлю его, долготой дней исполню его, явлю ему спасение Мое».

На «той стороне» воевали и мобилизованные. Горская честь и долг мужчин — приказывали им воевать, а никакая не природная ненависть к русским. Товарищ рассказывал: «Если чеченец решил сдаться в плен, он должен был выйти к нам без оружия. Правило было такое — в человека с оружием мы стреляли. Пленных мы не расстреливали…
По заложникам — не работал. По заложникам работали ФСБ.
...Впереди шли разведчики. Они никого в плен не брали...
...До того, как расстреляли Сергиев-Посадский ОМОН, мы также катались на «Уралах» без брони...
Что в тех селах, что в нашем тылу? Там нормально. Спекуляция, конечно...» Кто он, рассказчик? Русский милиционер, спецназовец, гранатометчик, старовер, русский герой. Очень честный парень. Невозможно, чтобы он грабил или убивал кого-либо, взял что-то у чужой семьи. Никаких «трофеев» с войны он не привез, зато командование наградило его квартирой... Ну, «боевые», конечно. Отца у него убили возле нашего подъезда. Потом и ушел в милицию. Знаешь, у нас город такой, бандитов много раньше было... Дело такое кровавое однажды случилось: бандиты разбирались со своими в сауне, заодно всех девок деревенских — ну, проституток, какие там — пятнадцать лет, шестнадцать, четырнадцать — малолетки все — всех тоже и положили. Кровищща... Так никто из бандитов не ушел от закона. Мой младший товарищ. В детстве мы дрались деревянными шпагами во дворе и строили снежные крепости. Играли в войну, в Петра, в мушкетеров…

Было: человек с паутинкой отчаяния на глазах зашел в часовню Святой Екатерины. Матушка монахиня, стоящая за прилавком справа, сказала:

«Подождите, пожалуйста..» — Вернулась и протянула два пряника: «Это вам от Святой Екатерины...» — «Спасибо», — ответил я. Пряники были с абрикосовой начинкой. Почему, за что?? Пряники были очень нужные: шел человек к сыну, а потом уезжал в Нижний Тагил. И ничего в дорогу в сумке не валялось.
На прилавке светлела фотография монастыря Святой Екатерины у подножия горы Синай. Сама гора потрясала и ужасала — большая, великая, отвесная… Народ израильский просто потерялся бы перед ней... Наверное, и терялся. Под стеклом, на алтарной иконе, лежал лист Неопалимой Купины.
Святая Екатерина очень добрая и ученая девушка. Из эллинских ученых — да вообще из всех живших на Земле — только она одна и еще грек Сократ пришли к Единобожию свои разумом... Оба пострадали за свое открытие. Как ученые, как философы, как верующие люди — они были убиты язычниками. Екатерина же выше Сократа — она пришла ко Христу…
Глубокая правда жива в тихом предании. В Свято-Ильинском храме Екатеринбурга висит икона Святой Варвары, в чьих руках, как веруют, ключи от внезапной смерти. Икона древняя, старинного письма. Вверху справа на иконе — боюсь сказать — боевая космическая орбитальная станция. Случайно ли Свято-Ильинский храм — храм при воинском госпитале? Святого Илью Пророка, Святого Илью Муромца и Святую Варвару особенно почитают воины-ракетчики РВСН и Космических войск. В чьих руках — ключи от внезапной смерти врагов России.

Помнишь, как ты мне рассказывала, как ты спросила Зельку: «Почему вы, мусульмане, такие жестоки, все месть, месть..» — что он тебе ответил?... Твой рассказ до сих пор у меня перед глазами: «Если ты хочешь сделать себе приятное — отомсти своему врагу, но если хочешь сделать приятное Богу — прости его...» Коран, сура такая-то...
Джихад. На остановке. С отрезаными головами.

Спасителе Иисусе, святителе Григорие, простите нас!...