Κιριε... Ты чистый Дух, и снег летящий — красота Твоя, Господи, и ветра шум — Твоя песня. Ветки деревьев Ты превращаешь в птиц, и грохот водопада — в пение ангелов. Так и открытие души человеческой, ожидаемое мглой, оборачивается светом.
Легко вспомнить набитый стоймя автобус, пересекающий Полевской с северо-востока на юго-запад. Вливается он в город, в Северский поселок, у Красной горки, отмахав водораздел и дамбу на Верхнемакаровском водохранилище — с метелью и рыбачками, проскальзывает желто-пятиэтажные дома, выплевывает приезжих, так и не свернув к Северскому автовокзалу, и, оставляя слева круглый заводище с железной кованой часовней в разноцветных красках и мартеновским цехом, а справа — грандиозную лопату заводского пруда и большую белую церковь, плывущую на четырехэтажной горе, — жмет к собственно Полевскому. Кругом снег, грязь осенняя, лес, одноэтажные маленькие домики, наверное, Бажов между них трехлетним мальчиком бегал.. Наконец — бетонный сарай с навесом: Автостанция. Небо цвета снега. За спиной — Думная гора. Пугач сидел и думу думал: идти на Екатеринбург — или нет? А как ждали его, как ждали!.. Город строил бастионы, копая мерзлый грунт и городя стены из снега. Купцы тикали. Стоял Верх-Исетский Яковлевский завод. Стояли Невьянские и Тагильские заводы господ Демидовых. Рабочий люд роптал… Вот, Думная — на востоке от автостанции-сарая.. А если прямо-прямо-прямо, через пятиэтажки и двухэтажки, через частный сектор — тоже гора, заросшая одноэтажными домиками. С нее, если оглянуться, — город; если прямо посмотреть — пруд и Уральские горы за ним. Тихие такие, заснежено-зеленые.. Провинция. Налево пойдешь — рупь потеряешь, направо пойдешь — два пропьешь.. Прямо — по «Победе».. Кап-кап. Оттепель.. Поздняя осень или ранняя зима: еще полдень, а уже темно.
Есть люди такие, что не верят в Русь. В ее нутро. В ее тайные золотые силы (хм, тогда я тоже странный, потому что — верю..). В ее цветы и корни, листья и ветви. И для них — такие города, как Полевской, Владимир, Рязань, Охотск, Нягань, Салехард, Ейск, Смоленск, Нижний Тагил — «глубинка», «так, ни о чем».. А для меня — каждый город такой — благодать, шаги человека по земле, его дом, его кремль, храм, крепость.. «О граде сем и всяком граде, о Богохранимой стране нашей, властях и воинстве ее..» «..иная слава небесных, иная — земных..» И у каждого города — своя слава. Это цитата, только я вам не скажу, из кого; кто знает — тот знает; а кто не знает — пусть так примет. Нижний Тагил мой, например, не только танки и рельсы из железного камня выцарапывает, но и трикотаж, лаки, водку, мягкие игрушки, елочные игрушки, конфеты, батареи отопления, алебастр, пластмассу, стиральные машины, инструменты для хирургов, мебель, лес, оборудование для запуска орбитальных кораблей.. Нефть Нягани, рыба Салехарда и Ейска.. Поверьте, дыхание Невы слышишь и в Екатеринбурге, и на Валегином бору в Нижнем Тагиле — было бы море, маленькое пусть, игрушечное, рукотворное.. Таласса. Патриотизм, говорят, последнее прибежище негодяев.. Вот и прибежал я — пьяный, бездомный негодяй: жена выгнала, «гражданская почти-жена» — выгнала, друзья — позабыли.. Куда еще бежать, кроме России? Во Францию? Кому мы там нужны, какой собаке?
Васильевна, классное кино про тебя снял режиссер Балуев!

Я уж думал, доброго кина не бывает. Или — самое доброе — это «Иди и смотри», «Я — русский солдат», «Горячий снег», а так, в лучшем случае — «Мой собственный штат Айдахо»… Привычка такая появилась — думать, что кино — пропаганда успеха на земле. А в небе, небе?
Я уж думал, кино — это стащить и не пущать, и трудящиеся люди добрее творческих. Хм, бывает так, что и творческие люди — трудятся. Правда-правда, сам видел. Даже — не один раз…
Трудиться по специальности — на самом деле — великое счастье.

«Я по первому снегу бреду, в сердце ангелы вспыхнувших сил. Вечер синею свечкой звезду над дорогой моей засветил..» Есенинские тихие строки. Есенинские дома. Есенинские вечера. Есенинский город. «Есенинность» его в чем-то невыразимом. Таких развалюх домов современных в то время — не было. Таких людей — тоже. Одежды, нравы, водки, транспорт, бани — все другое. И Урал наш — не есенинские Москва или Рязань. Впрочем, водка изменилась — несильно. Тихонько изменилась; так, оттенками.. Душа-то в ней — осталась.. Но веришь ли, попадаются люди, не пьющие водку!
Она, странно сказать, им не нужна; настроение у них существует обособленно и тихо, кротко и параллельно нашему всему дикому злому миру. Что есть, вообще говоря, наш мир? Так, переодетая Америка.. Дырка одна. Если какое-либо милое место называют дырой — ведь обычно не уточняют, какой именно? Виктора Цоя помнишь? А водку — будешь? Лимонную, тагильскую, «Дядя Ваня»? Или — «Довгань Хлебную»? Поверь, интереснейшая вещь, только жестковата!.. Подделка, наверное.. Как малахитовая обманка — подделка по природе, а смотрится неплохо, и «играет» — хорошо, так и поддельная водка — и «смотрится», и «играет».. Была бы неподдельной — мягче плыла по горлу. Как там у Новикова-Прибоя кочегар Бакланов пел? «Эх, покатилась, родная, в трюм моего живота..»
Хорошо, что запретили водку в железных баночках из под коктейля и джин-тоника. Правда, в стеклянной малой таре купить ее — легко. Я помню, раньше с Серегой идем, шагаем, взяли по «Авроре» — это не 0,33 литра банка, а 0,2 — водке такой питерской, смородиновой или лимонной — без тоника какого — тянем на морозе. Люблю я пиво пить зимой, на морозе, если за двадцать; а если без ветра сильного, то и за тридцать — можно. Что за улица в Екатеринбурге — без водки? Спрашивают — а у вас губы не примерзали? Нет, конечно, это ж водка; еще и капельки вылижешь. Кто банки выкинет, пустит вдаль, чтобы летели-катились по мостовой — а я в урны сбрасывал. Снежная такая мгла, водочная. Гайдаровщина.
Читатель! Научить вас пропивать предпоследние деньги?
Это когда «играешь на повышение», все пьешь и пьешь, кончаешь водкой, а на последнее берешь разбавленное противное пиво. Утром хороши кефир, ряженка и капустный рассол — капустный всегда лучше огуречного — да где взять-то, если последние — на пиво ушли?
И последнее пиво выливаешь в раковину, ибо туда ему и дорога..

Мои друзья последнее время как-то ненароком приподнимаются, меняют квартиры и становятся вовсе невидимками. И переезжают-то обычно — много ближе, чем раньше, и — все равно не потрогать.. Даже когда доберешься до человека — сидит он такой надутый ферязь, индюк восьминоговый, весь из себя, и не волочь на него — ни!.. Даже — не подуй — чистый генерал.. Обычно переезжают — с окраины уралмашевской или эльмашевской — на Пионерский пижонский поселок. На Пионерском уже много моих беглых друзей: Сашка, Ната, Галя, Карпеич, Серега… все из них — почти неприступны. Палыч защитился — тоже скоро переедет. Правда, в общаговский городок УрГУ.. С Третьего километра.
Палыч — добрый златоустовский художник Женя Алексеев, давно живущий в Екатеринбурге. Влияние Палыча на меня сложное и тонкое. Например, Женя разъяснил мне (на близких, еще достаточно живых, примерах, например, на мне самом), почему не стоит придерживаться стиля жизни знаменитого художника Соломатина (Соломаткина?), современника Репина, автора картины «Городовые славильщики» («Христославы»). И саму картину — тоже.. «Представляешь, Максим, в наше время гаишники пришли к “новому русскому” под Рождество — колядовать, бухие такие причем..» Вот, люди переезжают и теряются из виду, или судьба разносит наши лодки в разные края озера жизни; в конце концов, кто я такой, чтобы народ добивался моей дружбы? И без друзей хорошо; зато бывают в жизни и открытия. Натюрлих.

Васильевна, как здорово, что ты не пьешь водку!

Женщина из Чечни, подруга моя одна (замечательный художник из Грозного) — переехала в Полевской. Именно в Полевской — не в Северск. Люди в Северске как-то настороженно встретили беглянку — «местным нашим — самим жилья не хватает!» Блин, если не сказать крепче, подумать можно, с местными бродягами они делятся!.. Я бездомный, я знаю: не делятся ни фига. Петр Великий про таких прямо говорил: «.. сидят на старине, ж..па сгнила». Даже если есть в городе каком жилищный фонд свободный — скорее в ж..пу засунут комнату пустую, чтобы сгнила (если продать не удастся), чем поделятся со местными бездомными (даже в кредит). Правда, мне в Северске люди встречались добрые, и вообще городок (район Полевского) красивый. Мы просто настороженные все какие-то. После многолетних мытарств и скитаний по чужим случайным углам в Екатеринбурге Москва все-таки выделила жилищный сертификат (две женщины, обе на пенсии — наша героиня и ее мама), и хватило его — на Полевской.. Даже — не на окраину Екатеринбурга. Самая дешевая комната в Екатеринбурге (например, моя: барак, не центр, горячей воды, телефона — нет, удобства — в коридоре, холодная вода — еле сочится, а то и — никак вовсе; окна выбиты; пол в трещинах; общая площадь 8 кв.метров; потолок осыпается) стоит почти вдвое больше ее квартиры в Полевском. Познакомила нас заочно некогда любимая моя девушка (крылатка дура милая, жертвенная, святая: вылечила меня от пьянки и курева; бросила меня, такая-сякая; гоняется, свободная, за зуй знает какими зуями, а еще православная и пост строго держит; пил без нее, зуево без нее; набитая, красивая и прекрасная дура; иду без нее — и шатаюсь, как пьяный, от тоски, даже если и трезвым кажусь; милая моя ненадежная сбегающая ненаглядная дальноходная самонаводящаяся крылатка, запилившая меня за плохие ботинки, на почве чего я и свихнулся; « ... на какой почве свихнулся принц? — На датской, известно, на какой!»; разве любимых разлюбливают??); т.е. никак, разумеется, она нас не знакомила, не такой она человек, чтобы друзьями делиться; просто привела в такое место, где пьяниц типа меня перевоспитывают, переводя на более легкие наркотики: прорубь, бег, танцы-кадриль, кашка без мясца и рыбки, отмороженная талая вода, банька.. там и познакомились. Там же не только пьяницы, чахоточники и куряки, там еще и порядочные люди встречаются, непьющие даже: инструктора, например.. Так, маленькая женщина в большой шапке, добрая, легко так с местными детьми слепила за один вечер целый городок снежных фигур — а все — раскрашены..

Или — Старый Добрый Дракон. Он дымящийся геликон, конечно, и Дракон (думократы его точно таким сочтут: друг и собутыльник Николая Рубцова, поклонник пьяницы Есенина, русский народный матершинник, да хуже того — друг Юрия Липатникова, руководителя первой отечественной ультраверноправильной партии России, еще до «Памяти» — свердловского «Отечества») в известном смысле слова (ну, так выражается о женщинах, что глаза меркнут и уши тухнут), но очень добрый человек. И — чистый. Нельзя сказать: «добрый» — зарежет — и стоит после и тихо так улыбается; нет; скажу точно — никогда никого не зарежет… И в заблуждениях своих — не ведает иного зла или добра, кроме Добра Небесного. Добро и зло вообще категории скорее не общественные, а личные, сиречь, небесные, и не заявленные взгляды, а личные поступки — определяют границу. Я встречал самых разных людей: знал добрых думократов, брюхократов, самократов, общистов и единистов; знал подлецов брюхократов, думократов, самократов, общистов и единистов; знал добрых и злых людей разных вер и партий; плутократов только добрых не видел.. Добро и зло невыразимы и ощутимы сердцем; Гитлер, кровно и прямо, йокосука, как у нас на радиофаке говорили; а вот тот рейхсфриц, что засунул ему бомбу в портфеле под антимордасы на совещании? А он же тоже немец, тоже служащий нацистского государства.. Разные бундесы бывают. А Муссолини, защищавший евреев? А Маннергейм, заключивший мир с Советским Союзом? А добряки такие Чемберлен и Даладье? А правильный Трумэн, сбросивший атомные бомбы на вишневую и бумажную Японию? Освободитель и святоносец Линдон Джонсон, развязавший свинскую войну против незнакомого Вьетнама? Так что хана вонять — люди бывают разные. И Хрущев, и Сталин, и Горбачев, и Ельцин, и Бухарин, и Киров, и Ягода — все они состояли в одной партии.. Николай Рубцов разве плохой человек? Добро-то — антиномично, беззаконно… А как про коммунизм писал, вдохновеннейше, фантасту так не написать: «Стукнул по карману — не звенит, стукнул по другому — не слыхать..» Помните? И про волшебный Коммунизм можно так петь, оказывается: «В Коммунизм, в безоблачный зенит / Полетели мысли отдыхать».. А про свершения наши, большие и малые? «Между речными изгибами / Вырыли люди канал: / Тина теперь и болотина / Там..» Свершилось, в общем. «Сено гребут в сеновал». «Лодка на речной мели скоро догниет совсем». А вы говорите.. Базар о чем? Вот, из Старого Дракона: «О чем базар? Давай-ка лучше выпьем!» И это, как народ подтверждает, — правильно. Дуй на них, на крошистов и на бормократов. Кто как поступает — тот такой и есть, а не кто с кем пил и о чем лелеял. Кто полотер — так полотер, кто валет — так и королем — валет, защекотанец — так защекотанец, дундук — так он и в Европопе, и в Афрамериканке — все равно дундук-съ.
А кто настоящий — так он такой и есть: с бородой..

В его квартире — темно и тихо. Полевское (не Северское! Но такое же задымленное почему-то — с ветра северного, наверное) небо и сероглазые березы (раскрыв руки) за окном — напитались зимним вечером.. Пятый этаж. Дом новый, не «хрущовка», не улица — так, переулок.. Снег. Первая персона нашего рассказа еле ходит, добрый, бородатый такой, вот — подпоил Заезжего Гиппопотама сладким кофе, очень вкусным.. На одной ноге — костный туберкулез. Остеохондроз — на другой. Глаза и борода — добрые. Когда-то (было же!) — строил Байконур, Гагаринский Старт (а «на гражданке» — Белоярку!). Поддельная шашка на ковре. Школьный учитель. Из маленького уральского городка. Дизельный поезд в городок — два раза в сутки: опоздаешь — не уедешь.. Всего два крупных завода — криолитовый и Северский трубный, это старый завод, еще восемнадцатого века; и даже мартен у него есть свой (проезжали, помните, слева оставался?): дымит, стерлядь.. Город — из двух больших поселков — Полевского и Северска — в пяти километрах друг от друга. Три пруда — Полевской, Северский, Штангенский. Другие поселки: Полевской-Станционный, Зюзелки, Красная Горка — по уральским меркам небольшие. Зимой все снежное, грустное, ровное, четкое, залюбись; летом — залюбись тем паче: бескрайнее небо.. Об «этажности» города — не пишу: и так все ясно, проговорился уже. Салда и Кушва и Пышма — меньше, Тагил и Каменск и Серов — больше, Москва — сто двадцать Полевских вместе.. Наглядно? С чем сравнить? Верхотурье — меньше (в Верхотурье тоже железной дороги нет, в Привокзальном только; так и тут — в Станционном только), Сургут, Тобольск, Тюмень — в пять-семь раз больше; Звенигород какой или Сергиев Посад, чтобы среднерусскому читателю понятнее стало — такие же; Химки вшестеро больше; Павловск, Пушкин, Петергоф — меньше, наверное.. Маленький город, хороший и добрый. Пронзительный, как стихи Бориса Рыжего — был такой поэт на Урале, вдохновенно пил, вылечился и умер.
Ревда чем-то похожа на Полевской. Тоже Европа. Такая же. Крыши только другие и — медь в небе, в воздухе, на зубах.. Азия — всегда слаще. В Европе только одна речка с сахарной ледяной водой, да и то — течет с перевала.
Коровы к ней приходят. В гору стаду переть приходится, да только такая там вода вкусная, и что и в гору — прут. Наши коровы, «тагилка», не костромская порода, не ярославская, простая русская уральская горно-городская корова, добрая такая, черно-белая.
Горная корова.

Я — как бык ваш иткульский ненормальный: приклеюсь к кому доброму и не отстаю… Хлеба черного корочку с солью кто протянул бы…
Синяя иткульская вода. Ночью — черная, и костры — точками. Города — Полевской, Северск, Уфалей, Снежинск — далеко-далеко — светлыми пятнами на небе. Зеленые огни светлячков на ладонях девушек у костра. Палатки. Стихи. Свечи. Небо…

На этих вот людей тихонечко так посмотришь — и одно только слово найдешь: αγγελος, Κιριε... Можно учиться, только чему, к чему, если и так ясно, что — золото, очищенное огнем и морем?.. И прискакал тогда в Рим всадник, и было слово его — такое:

— Августу Кесарю, Консулу, Принцепсу Единоначальствующему, Великому Понтифику и Отцу Отечества, Сенатору, Диктатору, Императору, Другу Народа, друг твой, Понтий Пилат, Иудеи Прокуратор волею римского народа и славой оружия его — сальве!
Распял я человека великого по просьбе народа Иерусалима, иудейской веры их ради, человека мудрого и невинного..

Слушал принцепс всадника, и дивился. Какой ерундой занят Пилат в такое светлое время! Весеннее голубое римское небо струилось в стрельчатых окнах. Цвела сирень. Далеко же был Восток с его тонкими материями и необычными делами от городских римских песчаных дорог и светло-салатных полей Италии. Черная тайна галльской стали горела на коротких мечах преторианской стражи. Утреннее солнце растянуло тени колонн и арок. С форума прозвенели уже одинокие крики зеленщика и покупателя. Это так недалеко, оказывается, и шумно — форум. Можно выстроить стену между форумом и курией, станет тише. Но еще лучше бы уехать на все лето на Капри — к флоту, провинции, свинцовым штокам и дубовым лапам якорей, к дельфиньим черным носам бирем и красным носам центурионов морской пехоты и навархов — все дальше от шума, ближе к детям и белым фонтанам. Камни курии в простой меловой побелке уходили в небо.. Облака...
Там, на Капри, бассейн мелкий и теплый, чтобы дети могли резвиться в нем. Там перед стенами виллы расстилается залив, весь уставленный мачтами линейных кораблей мессинской эскадры. Там нет ежедневных городских дел и тупого сидения в сенате, нет оглушающего полуденного гула миллионного города. Как, Венера Каллипига, не повезло Понтию, такой же большой город, и весь в смятении.. И развлечений в нем — никаких, разве что — распять кого, но Понтий не пойдет на это…
Тепло там и ярко. Цветные платья мальчиков и девочек. Подруги старые делят ложе и во время обеда. Некого стесняться, можно обедать голыми, целоваться за обедом и почти не разбавлять фалерну и мессинское...

Ты спрашиваешь меня, зачем пишу? Слушай прямо, у меня подруга там, в Москве, есть, и то, о чем знаю я, к счастью ее — не узнает она так резко и невыразимо, как я нашел это — доброе ли, злое. Но я люблю ее, и сердце мое тянется рассказать ей, где злое, где доброе, и как — люблю. И тебя — люблю. И ту, тайную, имя ее знаешь ты, тоже — люблю. Играет же скрипач на скрипке, слесарь — киянкой на плите, кузнец — огнем в кузне. Играю и я словом, страшась, что Господь Вседержитель накажет за ложь каждую в слове любом. Ибо сначала было Слово Его, а уж потом — я…
Ты говоришь, непохожа ты. Прости уж, какую увидел. А увидел такую — добрую и простую, отзывчивую и верную, наделенную за веру свою Господом дарами многими.
Ибо вера — качество души.

У Женщины из Чечни — больное сердце. Вышло так, что; именно — что; на Кавказе у нее остались друзья — живые и мертвые: война.. Рассказывать про войну, миновавшую тебя, неудобно. Я слушаю и ужасаюсь.. Родной ее брат убит (русский: убили чечены), влюбленный в нее мужчина — убит (чеченец, скульптор; воевал на той стороне; убили наши). От ее настоящей мастерской почти ничего не осталось, и от ее города — тоже (жили они с мамой на окраине Грозного, в сторону Ханкалы). Единственное, что удалось им вывезти — старые картины, еще периода художественной школы. Живет теперь там, где дома большие кончаются и начинается частный сектор, а за ним — пруд и горы, другие, мирные, спокойные, зеленые, великие. Это на западе, а в двух-трех километрах к бескрайнему востоку — та самая Думная гора. Это к ней, как ее называют местные, «чеченке» (она русская), и топать по «Победе» с Автостанции; магазин рядом; хлеб-молоко — все это есть рядом; ну, «шаталовка», ничего такого не ест, вообще ничего не ест..

Я еще многого, к счастью своему, не пережил. Я еще не ночевал в сугробе, не сидел в тюрьме, не был в медвытрезвителе; правда, милиция тройку разиков задерживала меня; правда, пыталась обобрать — интересно, что совершенно трезвого, нескандального, некрутого — шел домой с халтуры. Ну, вы знаете, когда ты невиновен, ты этого никому не докажешь; отпустили, потому что денег не было. Пьяные минтоны с пьяными девками своими в участке — ну-ну.. Грустно мне все это припоминать, так как и друзья мои в милиции работают, и они-то — настоящие люди..
Я не был на войне и даже не был в армии. Я так и не стал инвалидом (а мог). Я все еще не заболел дурной болезнью или чумой какой. И даже по глупости случайной, по желанию девы какой или из друзей кого — меня все еще не убили.
Я не видел никакого совсем уж грязного и дымного производства — скажем, конвертерного, мартеновского, литейного, кузнечного, той же листопрокатки (правда, плашмя на сортопрокатных станах — повалялся перед фотоголовками, и на трубопрокатном агрегате — тоже). Я никогда не поднимался на колошниковые площадки домны или вагранки (правда, по крыше томильной печи — гулял, было такое, и даже однажды отравился газом). Я так и не вступил в Союз Писателей, и ну его глубоко и нежно. Я не беженец, не солдат в дисбате, не мятежник-ополченец перед лицом российской армии, не мусульманский фанатик под вакуумной бомбой американской авиации и даже не православный священник перед кавказскими бандитами, не бездомное дитя перед сутенером; даже не безработный; просто бездомный.. Здорово все-таки жить, даже великолепно!..
И мне ли еще — судить кого??

Переваливаешь горку, если бежишь к колодцу за водой. Дома такие разные, что забыть невозможно. Белая зелень белого леса, белая городская мгла.. Любишь ли ты палить из пистолета?

Я, если плохо на душе, — люблю.

Документальные кадры из той войны и из того фильма: девятиэтажки все пустые внутри, просвечивают насквозь, черные, с обгоревшими окнами. Трупы на улице. Они в таком уже виде — в грязи, оборванные — что не опознать уже, кто это — наш или «чех»… Деревья мартовские, зелени нет — так ведь и веток нет — сгорели? Снесла ударная война? Погоревшая «БМПшка». Рядом — чуть дальше — сгоревший легкий артиллерийский тягач… Было — однажды шел с Вторчика на Шинный, на траллик (трамваи не пешеходили, завязли в осенних рельсах) — мимо завода Вторчермет — там кладбище битой техники — легко можно было увидеть все эти дыры в картонных бортах «БМПшек» — когда несколько кумулятивных гранат попадают в один несчастный борт... Боже мой, кто ж там выжил!...
Можно найти пуговицу армейскую или кусок ткани. Сторож (сам ветеран Афгана) — ругается, мягко говоря, и грозит выпустить собак (серьезных немецких овчарок). Вообще-то это не его территория и не территория завода, не склад военный; весь лом перед забором. Понять же его можно: а вдруг точно также горел его Т-72Б под Хостом или Гератом…
Город в кино серый такой, все изрыто, черное, ужасное, два-три оборванных человека. Разведчики на площади — наводят автомат на любое шевеление — страшные и грозные: убью ни за что. Боятся страшно — заметно. Кругом — мерзость запустения; такой жуткой войну — еще никто не показывал...

Россия тихо вползла в Первую чеченскую, незаметно, под шелест бумажек в банках, пьяные выкрики работяг, рупоры милиции и голодные лица жен. Это был 1994-й год, когда чуть было не заработала промышленность, когда еще задержка зарплаты была явью, а размер ее — грустью, когда инфляция так текла через пальцы, что хорошие макароны казались роскошью, когда вдруг на родителей обрушился ком платежей за детский садик, больницу и так далее, когда не рожали детей, но еще ходили в театры; когда словом «сауна» уже стали обозначать проституцию; когда стояли заводы; когда крестьяне боялись привезти в город картошку или молоко — закупочная мафия перехватывала машины; когда Эльмаш стал центром производства крэка; когда впервые прозвучали героин и экстази; когда можно было купить по цене металлолома «бывшие в употреблении» плавающий танк или бронетранспортер и поставить «охранять» банк или офис; когда пришла платная и страховая медицина поборов — и с нею, печальною, — нищета врачей; когда пролился парад суверенитетов районного масштаба; когда ракетные и авианосные дредноуты Российского флота поплыли в Индию и Китай; когда «за Непобедимую и Легендарную» пить стали — уже не чокаясь; когда росли и падали пирамиды финансовой падали; когда появилась фетальная терапия — ткани младенцев, умерщвленных матерями в утробе, пошли на долголетие сильным мира сего — уже явно, а не безгласно-подпольно, как при КПСС; когда бандиты устраивали на кладбищах и окраинах — перестрелки; когда не было в городе мест, где мелкий или средний служащий мог просто посидеть вечером за чашкой кофе и бокалом — во всех кафешках и кафушках пьяно матерились бандиты; когда не работало отопление зимой; даже если на улице серьезный минус; когда богатства страны и сокровища ее тайно и явно вывозились новым друзьям нашим; когда на улицах и в магазинах, в подъездах и на площадях гремели взрывы криминальных разборок, когда вешались просвещенные и прославленные, когда русским было быть непопулярно, а разные учители из-за рубежа тыкали нас, суки, в свои же подлянки, когда честной эмиграции слов не звучало, когда стать врачом, воспитательницей в детском садике, учителем или рядовым инженером означало настоящее семейное горе… Россия тогда так привыкла к несчастью и унижению, что не заметила приползшей телефоном войны — кровавой, позорной, неизбежной... Она не замечала ее до тех пор, пока новогодние улицы Грозного не покраснели от кровавого стыда и жертвенно-позорной крови.
Были в это время и достижения — экономики, армии, национального искусства и отечественной науки, религии — но все это как-то затерялось в шальной пальбе каждым вечером у любого ресторана.. Шел тогда своей нежно-неторопливой поступью, как разъяснил мне бывалый молодой человек из моего города, золотой век русского бандитизма. И Россия, в героиновом героизме, в дымке афганской травки — проспала свое очередное луковое горе — новорожденную войну.
Чеченскую войну. Это звучит как: украинскую войну, подмосковную войну, западно-сибирскую войну... Немыслимая чушь: война на территории России. Вот она, долгожданная, накликанная кликушами национализма и справедливости, Гражданская Война! От слова «Вонь»…

Васильевна трогательно и нежно рассказывает, как соседи-чеченцы — помогали ей…

Добрые люди («..ударил его по щеке: ..прокуратора нужно называть “игемон”, повтори!..») подарили Старому Дракону (он же добрый, с Рубцовым жил, бывало, в одной команте Лита и вообще переодетый Курцио Малопарте) телефон Женщины. Звонит он ей, долболюб такой, читает старые и новые добрые стихи о России, плохие обычно (а был он молод — классные стихи о любви писал, как жену вдохновенно, нежно и проникновенно трахал ночи напролет, как о дочери мечтал, а сыновей родил, как.. в общем, хорошие стихи были, не зря Рубцов бухал с ним) — а она плачет, болеет; для нее Россия такая настоящая, что ужас, что чеченская война; для нее и Васи, и Маринки, и Зельки, и Ибрагимы — Россия («Сгребал я в грот ХХ век, / И Новому — не рад: / Мне брат татарин, брат узбек, / и серб, и русский — брат; / а я — я пьяный человек, / я дивный вертоград..»; только это не его, а мое). Жива она, жива, вышло так, что жива: «Россия, Лета, Лорелея».. Дракон добрый, пишет венки сонетов о беженцах, лживые, как литые стихи поддельных классиков неоакмеизма, с некромагистралами. Для остроты ощущений своих, верности слога и слова, — бывает, звонит Художнице и спрашивает, что, например, делали осетины с ингушками во время осетино-ингушской войны, перед убийством (ее подруга, ингушка-врач, сидя с двумя дочерьми в подвале дома, наблюдала, как всех остальных ингушей дома и двора убили — люди, каких она лечила долгие годы, ее соседи; а потом они вышли и пошли, просто пошли — через весь город — и никто их не тронул; шли и молились Богу — Аллаху; а Дррракон спрр-рашивал — какому Богу, как молились; да хошел он.. на пуй, такой-сякой, жалко его мне). Ей, женщине, кавказской беженке, гребеньской казачке, его тоже жалко; старый и нежный пошляк, звонит знакомым теткам и ласково так веет в телефонную трубку, что бездетным женщинам жить незачем.. Настолько ей жалко древнего, допотопного еще, Дракона, что часами плачет бесслезно (а сама долго и выйти-то не могла из квартиры, и на улицу спуститься: сердце..). У Дракона в армии узбеки избили сына-интеллигента (за то, что умный, добрый, русский и православный; меня так — за то же самое — следователь прокуратуры, сосед по коммуналке, азербайджанец, чуть не замочалил утром на Рождество — спасибо, брат заступился, спас меня, а то убили бы и сказали: так и было); сын заболел и стал инвалидом; с горя умерла жена. Молодому Заезжему Гиппопотаму жалко, дураков таких, обоих. (Гиппопотам — что слон — в той же посудной лавке, хорошо еще — без гранатомета..)
Еще Заезжему Гиппопотаму неясно — как это можно любить Рубцова и так плохо писать (да нет, неплохо, чем дальше читаешь, тем сильнее врубаешься) (даже про южные жердели, даже про уральские грибы, даже про московскую водку; да нет, про нее — неплохо..). Правда, в юности своей Добрый Дракон писал очень неплохо, и воспоминания его о Рубцове — тоже неплохо написаны. А Художница пишет очень неплохо, все равно — кистью ли, пишущей ли машинкой, словами ли.. О чем, о ком? О своем грозненском соседе Зеле, Зелимхане (он называл ее Свечкой), великом ингушском художнике, единственном уцелевшем в осетино-ингушскую резню и потерявшемся еще в Первую Чеченскую (мастерские у них были рядом, в Грозном), о его жене. О своих милых и далеких друзьях всех цветов глаз и кожи — где бы ни жили они: в Чечне, в Средней Полосе, на Урале, в Канаде или в другой части России.. О Боге. О Санкт-Петербурге и Грозном. О предках своих, гребенских казаках. О Лермонтове. Про алычу и черешню, жердели и орех, нефть и пламя. Про другие горы, не зеленые, а такие синие и голубые, и снег на них не тает даже летом..

Слава в вышних Богу, и на земли — мир.

Низко перебирает певец, и как из под земли — Небу — за душу берет: — Осанна! Осанна! Осанна! Осанна!..
Κιριε, Κιριε, ελειςον!..
Если приехать ветреным зимним утром — снег змейками несется по шоссе. Разлетается, как думы. Одна плотина, вторая.. Белизна пруда.. Частные дома. Налево посмотри — дымы столбами: завод..
Если возвращаться днем автобусом, на дымящемся запале запада — синий зуб Азов-горы, слева, за плотным лесом и серыми дымами.
Горы и на востоке. Горы настоящие, волнистые, как полосатая душа. Со всех сторон. Музыка моря — каменного танца поцелуев…
Кругом горы. Горы и заводы. Вроде бы немного их, а вроде — кругом. Завод — настроение такое. Это ж не только рабство, это и творчество, сретенье огня и металла, резца и твердости, сопричастность такая — рождению золота из дерьма, металла из камня, очистка огнем и металлом — прежде всего — души...
Автобус (с жесткими сиденьями) из Екатеринбурга катится 1 час 21 минуту. Близко: как пуп: нравится, а не укусишь...
Я взял у старого поэта, несправедливо прозванного мной Старым Драконом, книги его учениц Наташи и Жени. А брат мой Женька — утащил эти книги и зачитал: хорошие. И — не отдает, елки полосатые!.. Простые такие стихи — Висим, Раскуиха, родители...
Городских автобусов — мало, а ходят — часто.
Станция Полевской — на деревянном пакгаузе нарисована железнодорожница, уральская украинка по сложению тела: высокая, сероглазая, пропорциональная, сказочно красивая (совсем как Наташка, любовь моей юности), добрая, худенькая, с бедрами и небольшим загадочным бюстом, каштановыми волосами. Конфеты в киоске, русские народные собаки под ногами.. В Полевском еще есть машиностроительный завод, выпускает краны, конвейеры, тельфьеры, весы; такой завод, что у него даже литейка своя.. Хлеб же в граде сем совсем мягкий, настояще-вкусный, а пиво — как во всех маленьких городах: свежее восхитительно, а стареет — быстро. Так же точно, как и в Каменске, и в Первоуральске, и в Ревде..
А в Северске — совсем разные дома, и двухэтажки, и пятиэтажки, и даже высотные здания..
Κιριε.
Однажды мне приснился сон, что в Чечне — мир…